Генри (теряясь) Но мы не договорили…Луиза, я…нам нужно.
Луиза. Я иду спать.
Генри. Хорошо, мы вернемся к этому позже, но…
Луиза (прерывает). Я сегодня сплю одна. Мне надоело…я не хочу…этот аквариум не располагает к любви.
Скрывается в глубине комнаты, оставляя Генри одного. Генри в ярости ударяет ладонью по столу, чем-то режется, ругаясь сквозь зубы, лезет куда-то за спинку дивана, достает аптечку, перевязывает руку.
Картина третья.
Та же комната. Генри один. Дрессированный свет заливает комнату.
Генри (глядя в окно, шепотом). Безумная… она безумная! Я сделал для нее все. Я привел ее в свой дом, обезопасил его, живи – рожай детей, работай и радуйся. Что ей нужно? Что ей ещё нужно? Куда она хочет уйти? Куда она рвется? Говорит о последнем вечере, смеется, пьет настоящее вино…сумасшедшая, безумная, ненормальная! Не представляет, что будущее идет за нею по всему миру!
Генри в раздражении принимается бродить по комнате.
Генри. Сколько можно терпеть ее розовые…лавандовые мечты? Она может лазить с этой дикостью, как равная ей… она может танцевать среди полей, лугов и черт знает еще чего. Но что ей с этого? Неужели это сделает ее счастливой?
Замирает напротив окна.
Генри (не веря самому себе) неужели она готова обменять сытую стабильную жизнь на то, что уже давно не имеет значения? Я мечтал вырваться из той деревни, где родился. Я мечтал! Мечтал!
Генри оглядывается по сторонам, находит стакан на столе, наливает воду, делает глоток.
Генри. Тьфу. Правда – дрянь. Но она полезна. Лекарства противны, но ведь нужны! Ученые говорят, что эта вода очищает от токсинов… ее невозможно пить, но она полезная.
Не допив, Генри отставляет стакан, делает два неровных шага.
Генри. Время, в котором мы живем…мир, где бы скоро будем… куда ей бежать?
Оглядывается затравленно, ища чьей-то поддержки, но взгляд его натыкается только на мертвенный свет, бьющий холодной и равнодушно со всех сторон.
Генри. Я люблю ее. Я люблю ее. Дикую, непокорную, непослушную, нелогичную! – люблю! Я смирюсь с ее иллюзиями. Она подходит мне, она…подходит. Все ее поля и солнце – этого уже давно нет. Лаванда…кому она к черту нужна? Луиза, Луиза…
Садится в кресло, тяжело обхватывая голову руками, принимается мерно покачиваться взад-вперед.
Генри. Какой смысл…ты ищешь смысл. Смысл в том, чтобы жить. Смысл в том, чтобы кто-то не принялся решать за тебя, когда тебе умирать. Центр дает возможность жить… он дает безопасность. он контролирует все, что приносит раннюю смерть.
Перестает раскачиваться, замирает, но так и не отнимает рук от головы.
Генри. Луиза… если бы я рос с тобою, если бы ты научила меня однажды видеть так, как видишь ты! – может быть, мы ушли бы с тобою вместе к твои треклятым полям, но этого не случилось, и ты не желаешь смириться с реальностью, а только изводишь и изводишь… я готов смириться с тобою, с твоей тягой к древности, к опасности, но мои дети… наши дети!
Некоторое время он сидит, обхватив голову руками так плотно, что свет не проникает ему в лицо. Темнота, переживания и хмель действуют ему на пользу и усыпляют его. Генри засыпает прямо в кресле.
Картина четвертая.
Генри просыпается все в той же комнате, жалюзи закрыты максимально плотно, на столе горит свеча – одна-единственная, она горит тускловатым светом…впервые за все время в комнате действительно царит странный полумрак. Генри растерянно хватается за голову, ощупывает почему-то свое лицо, с удивлением обнаруживает, что спал в кресле и только тогда замечает закрытые жалюзи, горящую свечу и…сложенный вдвое лист бумаги. Со сдавленным стоном Генри тянется к листу бумаги, разворачивает его и принимается читать вслух.
Генри (читает, прищуриваясь). «Милый Генри, Je rentre à la maison!» (прерывается, оглядывается) что за черт? Луиза!
Ему никто не отвечает. Нервно облизнув губы, генри возвращается к письму.
Генри (читает дальше, лист дрожит в его руках, причудливо танцует пламя свечи на стене). «Нет, я дальше не иду с тобою. Я иду домой. Мне хорошо среди полей, мне хорошо на моей земле, мне хорошо там, где тебе всегда будет плохо. Это не значит, что я не любила тебя – любила и люблю, но…так нужно, понимаешь? Три года…»