Особенно плохие.
Часы уже показывали 8:29. Он увидел, что те трое заканчивают сбивать лед и косятся на него. Ему со второй командой предстояло принять смену: поднять десяток ящиков с кубометром крабов каждый, выгрузить все на палубу для дальнейшей сортировки и, самое трудное, не потерять в этой операции палец или глаз. Вольф вздохнул, у него еще не было привычки, и мышцы рук болели после нескольких дней работы. Но хуже всего ладони, ободранные почти до мяса. Под толстыми рабочими рукавицами пришлось обмотать их полосками ткани, вырезанными из футболки. Он надеялся, что это послужит защитой и позволит ему продержаться день.
Он шел к зоне разгрузки, как вдруг свисток пронесся, словно пуля, сквозь все шумовые помехи. Двое матросов, которые собирались спуститься в кубрик, подняли глаза к рубке. Капитан вышел и стоял, уставившись на правый борт. Несколько человек на палубе повернули головы.
Сначала никто ничего не увидел. Вода, лед, белесое отражение белесого неба. Потом в двух-трех сотнях метров на поверхности воды образовалась темная воронка, и следом взметнулся столб пенных брызг.
Многократно усиленный голос капитана зазвучал над палубой. Он орал что есть мочи в мегафон капитанского мостика, держа его двумя руками:
— Кит! Справа по борту!
С минуту все были в ступоре, никто ничего не делал. Матросы ночной смены высыпали из кубрика с опухшими со сна лицами. Потом, так, будто это упражнение не раз отрепетировано, все заняли свои места. А те, кому, как Вольфу, нечего делать, остались на палубе, чтобы посмотреть, как это произойдет.
Один из самых старых матросов, коренастый немец, с виду такой же нечувствительный к ветру и холоду, как банка пепси, побежал на нос корабля и снял брезент, накрывавший гарпунную пушку. Он поводил стволом во все стороны и сделал знак капитану. Корабль резко развернулся, с глухим ударом разбив волну, и люди, собравшиеся на палубе, едва не посыпались в воду.
Без особой на то необходимости, но движимые чувством солидарности с немецким коллегой, которому светила, ни много ни мало, кульминация его карьеры, еще двое старых матросов встали рядом с ним. Все трое переглянулись, словно желая удостовериться, что это не сон, и, как весь экипаж, повернулись к носу корабля.
Капитан поддал газу, пятнадцать тысяч лошадиных сил двигателя с адским ревом толкали тонны стали — корабль весил немало. Они набрали скорость и двигались примерно на десяти узлах. Водяная пыль, перемешанная с кристалликами льда, острыми, как битое стекло, больно хлестала по лицам. Но никто не обращал внимания ни на брызги, ни на льдинки, разве что Вольф втянул подбородок в высокий ворот куртки. Все затаили дыхание, неотрывно глядя прямо по курсу, в ту приблизительную точку, где исчез под водой кит. Время, казалось, замедлилось. Тридцать секунд прошли как час, и вот в нескольких десятках метров показалась спина кита, хорошо видная, безупречно гладкая. Под тусклым полярным светом его кожа блестела, как новенькая шина. Он шумно выдохнул и как будто чего-то ждал. Экипаж успел увидеть один глаз, круглый, черный и задумчивый, прежде чем кит снова нырнул. Корабль сбавил скорость и под двойным эффектом инерции и захлестнувшей его кильватерной струи клюнул носом в волну, чей пенный гребень на миг затопил палубу. Капитан переключил двигатель на малые обороты. От неприятного запаха выхлопных газов экипаж раскашлялся. Никто не видел кита, но все легко его себе представляли, держась за леер, всматриваясь в воду, прикидывая шансы на ближайшее будущее.
И вот в почти тишине, внезапно накрывшей эту ничтожно малую частицу океана, под громоподобный вдох, кит снова всплыл на поверхность.
— Это финвал, — сказал француз, имени которого Вольф не помнил.