— Да… Как скажете, — пробормотал Жан-Жан.
Сказав это, он отчетливо ощутил то самое чувство, которого так боялся.
То самое чувство, которое он уже ощутил, когда Бланш Кастильская вошла в его квартиру меньше двух суток назад: легкое головокружение и укол иглы печали в сердце.
Ощущение, замешанное на экзальтации, прокручивавшейся вхолостую, и непосредственной близости смерти.
Он был влюблен.
По-настоящему влюблен.
Влюблен безнадежно.
Меняло ли это что-нибудь в истории, в которую он влип?
Он решил, что да.
Но не знал, что именно.
На короткий миг после появления Серого, Черного и Бурого Марианне показалось, что произойдет что-то страшное. Она думала, что один из ублюдочных волков набросится на нее, или Белый, который был сам не свой после выданной ей тирады, мол, «хорошо пахнет», подерется с братьями. Она не знала в точности, что произойдет, но все ее тело заранее напряглось, как кабель лифта.
Но ничего не произошло. Три волка, конечно, удивились, но Белый встал и просто сказал:
— Все путем, ничего. Не трогайте ее.
Волки расслабились. Серый ушел в кухню и вернулся с банкой пива. Бурый развалился на диване и доел остатки лазаньи. Черный, правда, выглядел чуть более напряженным, но враждебности к ней не проявлял. Марианна предположила, что между ними существует невербальное общение. Ей подумалось, что такая штука в управлении кадрами крупного предприятия была бы куда эффективнее, чем все эти уик-энды мотивации и прочие штуки, которые штатные психологи выдумывают, чтобы оправдать свою зарплату.
— Мы съездили на место, — сказал Серый. — Хотели посмотреть, не вернулся ли он.
Марианна, уже взявшаяся за ручку двери, остановилась.
— Вы говорите о… о моем муже?
Серый повернулся к ней.
— Да. Мокрая курица, одно слово. Вчера вечером, когда мы вас навестили, он воспользовался бардаком, который вы там устроили…
Он помолчал и, улыбнувшись, указал подбородком на толстую повязку на боку Бурого, а тот пожал плечами.
— Короче, улизнул под шумок, а вас бросил, как кусок дерьма.
— Будь я женат, никто бы пальцем не тронул мою жену, — проворчал Бурый с дивана.
— Он жив? Вы его не убили? — вырвалось у Марианны.
— Нет. Мы никого не убили. Мы потому и забрали вас с собой вчера, потому что он смылся. Подумали, что вы поможете… Дадите нам информацию, где он может быть.
— Я бы вам все равно ничего не дала! — отрезала Марианна.
— Мой брат перебил бы вам руки и ноги. Выковырял бы глаза чайной ложечкой. Все сказали бы как миленькая. Вы не сердитесь, никому не хочется терпеть боль… — возразил Бурый.
— Особенно чтобы защитить мокрую курицу! — вмешался Серый. — Короче, мы вернулись туда сегодня утром. Тайком, я хочу сказать. И он там был, со старым хрычом, легавыми и какой-то девкой… Блондинка, красивая. А потом легавые отчалили, и он тоже уехал со стариком и девкой.
— Девка такая славянского типа? Бледная со светлыми глазами? — спросила Марианна, чувствуя во рту вкус холодного металла.
— Типа польской шлюшки, — ответил Бурый.
— А что было потом? — продолжала она расспросы.
— Да ничего особенного. Ваш муж уехал с этой шлюшкой и старым хрычом.
У Марианны слегка закружилась голова. Эту тварь из «Синержи и Проэкшен» она возненавидела с первой секунды, когда та переступила порог ее квартиры. Возненавидела ее повадку, ее запах и вообще ее «тип». Но больше всего она возненавидела то, что прочла в глазах Жан-Жана: у Жан-Жана встал на эту девку, встал торчком, как только он ее увидел. Черт! Он ее муж, а у ее мужа не должен стоять ни на кого, кроме нее! А теперь он куда-то уехал с ней, они будут вместе, он, конечно, «распустит хвост», будет «строить куры». Он наверняка будет обхаживать эту девку, и она, возможно, не устоит. Черт, черт, черт! Вот урод. Он бросил ее, когда она в нем нуждалась, сбежал, как «мокрая курица»!
Гнев охватил Марианну, заполыхал, как большой костер, разведенный скаутами для ритуального жертвоприношения. Она никак не пыталась ему воспрепятствовать, наоборот, подбрасывала в огонь самые горючие мысли: Жан-Жан трус, Жан-Жан никогда ее не любил, Жан-Жан ни к чему не стремится, у Жан-Жана жалкая работенка без будущего, тогда как она, Марианна, делает карьеру и будет региональным менеджером меньше чем через два года. А теперь Жан-Жан ей изменил, нет, она не сумасшедшая, она знает жизнь, знает, как это бывает, Жан-Жан изменил ей с польской шлюшкой. Так продолжаться не могло. Он ее муж, и ей решать, что ему делать и чего не делать. Ей решать, быть ему счастливым или несчастным, с ней или без нее, живым или мертвым. Жан-Жан ей принадлежит. Тысяча чертей. Надо что-то делать. Арнольд Шварценеггер говорил в «Pumping Iron», что «самое главное в жизни — не выпускать из рук штурвал. И если разобьешь самолет, тоже хорошо, коль скоро ты так решил».