И это будет конец всему.
Белый предложил Черному, новому лидеру, уехать всем и немедленно.
Черный, весь дрожа от непомерной злости, согласился.
После чего они поспешно и в почти полном молчании загрузили в «Пежо-505» все необходимое (немного одежды, деньги от налета, бутылки воды) и отправились в путь.
Пока Белый вел машину, последние миллилитры адреналина, с утра насыщавшего его организм, медленно испарились, и ситуация предстала ему со всей ясностью.
Веселого было мало: они потеряли Бурого. Верного Бурого. Любимого брата Бурого. Бурого, который, с его молчаливостью, его простотой и ровным настроением, его задором, был глубинно структурирующим элементом братства. Элементом, который с течением лет принес немного легкости, может быть, даже немного радости в горькую жизнь четырех волков.
Далее, как будто этого было недостаточно и по причине, совершенно для него непостижимой, Белый знал, что лишился власти. Это было странное чувство, будто какая-то таинственная усталость взяла его в полон, что-то неосязаемое завладело его природным авторитетом и, таким же таинственным образом, передало его Черному.
И наконец, была полная неизвестность впереди: им придется скрываться, передвижения будут проблемой. Купить билеты на самолет теперь совершенно невозможно, придется рассчитывать на убывающую энергию старого «Пежо», который вряд ли сможет увезти их на край света.
У него оставалось одно утешение: Марианна все еще была с ним. Это было что-то одновременно неожиданное и сказочное. Чувствовать ее присутствие на пассажирском сиденье, когда машина рассекала туманную ночь в одном из чахлых лесков, казалось, забытых урбанизацией, было равносильно чуду.
Он готов был увидеть в этом доказательство любви.
Ему так хотелось видеть в этом доказательство любви.
— Остановись здесь! — сказал за спиной голос Черного.
Белый затормозил и вышел из машины.
Перед ними лежала голая полянка, окруженная рахитичными кустами, чьи соки, пропитанные свинцом и углекислым газом, не давали им расти. Было холодно, от рыхлой земли поднималась сырость, наполняя атмосферу запахом брожения. Если бы не свет фар, которые он не погасил, темнота была бы полной.
Серый достал из машины тело Бурого, завернутое в одеяло. Осторожно положил его на землю. Трое волков начали копать яму. Лопаты у них не было, и они копали лапами.
Белый вдруг, словно при вспышке, увидел себя на коленях копающим липкий чернозем. До чего же абсурдно было заново проигрывать эту сцену, которая повторялась испокон веков. Когда люди начали проявлять заботу о трупах? Пятнадцать или двадцать тысяч лет назад, последние неандертальцы, первые гомо сапиенс. Ему вспомнилась формулировка Марселя Мосса, этнографа и социолога: «Говорить людей научила смерть». Якобы потребность реагировать на первозданную абсурдность смерти была отправной точкой всякой культуры. Белый стиснул зубы, он не знал, правда ли это, но как теория звучало хорошо. Тем временем яма уже была достаточной глубины, Черный встал, грязный, весь в поту, и принес мусорный мешок, в который заранее сложил личные вещи Бурого: игровую приставку, жесткий диск, под завязку загруженный музыкой и фильмами, постер с Рианной в чулках в сеточку, линялые джинсы, толстовку с камуфляжным рисунком… Черный выложил все на дно ямы.
Всегда одна и та же история: начиная с первых похорон, интуиция подсказывала людям, что умершему понадобятся эти вещи на том свете. Иногда эта интуиция имела жутковатые последствия: в Габоне с вождем племени хоронили заживо четырех его рабов. Им ломали руки и ноги и сталкивали двоих в могилу. Потом опускали тело усопшего, а сверху еще двух живых рабов с переломанными руками и ногами. После этого могилу закапывали.
Белому подумалось, что Бурого, наверно, надо было похоронить с живой красивой девушкой, чтобы он мог вечно заниматься любовью. Потом он сказал себе, что они же волки и что это абсурдно, чтобы волки так заботились о трупах своих собратьев, ведь волки не должны чувствовать того, что Юнг назвал «нуминозностью», ощущения первозданной тайны. Волк бросает свои трупы.
Он к ним равнодушен.
Для волка в конечном счете, есть только жизнь.
Остального не существует.
Черный, настоявший на этом подобии похорон, был, наверно, самым из них человечным.
И возможно, это и было корнем его безумия.
Жан-Жан проснулся как от толчка.
Яркие лучи дневного света пробивались сквозь занавески больничной палаты. В телевизоре мужчина с упоением брился под стройное пение хора: «Жиллетт! Лучше для мужчины нет!»