Марианна поняла, что ситуацию заклинило, как ржавый болт в двери, и ей ничего не остается, только ждать.
Ей захотелось что-нибудь разбить, но разбить было нечего, и она лишь прикусила изнутри щеку.
Оставалось надеяться, что волки доберутся до Жан-Жана быстро. После этого она попытается внушить Белому, каков потенциал прямого маркетинга в «постоянно меняющемся мире, где только и нужно дать предприятиям средства для амбиций».
Марианна почувствовала, как рука Белого обняла ее плечи. Этот нежный и покровительственный жест вызвал у нее легкое раздражение, но она его не выказала.
Наоборот, крепче прижалась к нему.
Она знала, что это прибавит ей уверенности в себе.
И чем увереннее она в себе, тем восприимчивее он будет к ее аргументам.
Черный тронул машину с места.
Он явно не знал, куда едет.
Жан-Жан провел еще целый день в палате рядом с директором по кадрам, который так и не пришел в сознание. Больше всего на свете Жан-Жану хотелось покинуть больницу, но, как он ни настаивал, не смог переупрямить молодого врача, слепо цеплявшегося за больничные правила. Наконец, ранним утром второго дня, подписав расписку, он смог уйти.
Сердце набухло от радости, жизнь казалась ему полной обещаний, когда он доехал на такси до дома Бланш Кастильской и нашел ее в почти опустевшей квартире. Остались только стол, кровать, пара стульев и два набитых одеждой чемодана.
— Я все выбросила, больше сюда не вернусь, — сказала она. — У меня здесь больше ничего нет.
— У меня тоже.
— Ты не знаешь… У тебя еще есть где-то жена…
— Когда-нибудь я расскажу тебе про мою жену…
— Я никогда не понимала, как можно прожить столько лет с человеком, которого не любишь?
— Бывает, встречаешь кого-то, и все мало-помалу устраивается само собой, помимо твоей воли… Как западня… Я знаю, что хвалиться нечем, но это так…
Бланш ничего не ответила, просто обняла его. Он не знал, значит ли это, что она понимает, или нет, но было приятно. Ему подумалось, что, может быть, они все-таки станут парой, просто парой, когда засыпают вместе и вместе просыпаются, любят друг друга и ссорятся иногда. Чем-то нормальным.
Ему бы это понравилось.
Он помог Бланш прибрать то, что еще оставалось, и пошел к отцу попрощаться.
Ему показалось, что старик взволнован. «Когда вернешься?» — спросил он, и Жан-Жан пожал плечами.
— Вот и хорошо, — сказал отец, — поступай как я… Однажды ты поймешь, для чего ты создан, и сделаешь это!
Жан-Жан поцеловал отца. Он не целовал отца с детства и даже не мог точно припомнить, когда это было в последний раз. Когда они обнялись, нахлынуло странное чувство, воспоминания и ощущения всплыли из глубины лет смутным множеством, как косяк морской мелочи, попавший в рыболовную сеть.
У него сжалось горло.
Потом он забежал в свою квартиру. Двери были еще опечатаны, он сорвал печати и вошел.
Было холодно, должно быть, отключили отопление. В воздухе витал легкий запашок — из кухни тянуло гнилью. Идти смотреть, в чем дело, не хотелось, хоть обвались завтра потолок у этой квартиры, ему глубоко плевать.
Он направился в спальню, увидел кровать, которую никто не застилал с той ночи, когда на них напали четыре волка. Ему вспомнилось, как он изредка занимался с Марианной любовью на этих пурпурных тергалевых простынях. Гордиться было нечем, это никогда не было любовью, его всегда преследовало странное чувство, как бывает, когда кормишь рыбу: холодное тело, холодный взгляд, чисто органическая деятельность.
Ему стало немного стыдно.
Он сунул кое-какую одежду в спортивную сумку и ушел.