Он привел Киена в аудиторию, где собрались участники других политических кружков, с которыми он уже пересекался во время демонстраций, и еще несколько совсем незнакомых людей. Загорелый молодой человек подошел к нему и поздоровался: «Добро пожаловать! Меня зовут Ли Токсу». Он начал с общих предупреждений о том, что это собрание проводилось в строжайшем секрете и об участии в нем нельзя было рассказывать даже членам своих кружков; что теперь они были в авангарде революции и должны были гордиться этой миссией; что, будучи лидерами движения, они должны были усердно работать над собой, быть твердыми, как закаленная сталь, и подавать пример массам.
Однако в глазах Киена этому юноше было еще далеко до революционного лидера со стальной закалкой. Несмотря на волевой взгляд, он был всего лишь перепуганным двадцатидвухлетним студентом.
«Наша цель — совершить революцию в стране, взяв за основу революционную идеологию Ким Ирсена, и прогнать американских империалистов с нашей земли», — сказал Ли Токсу, после чего сообщил Киену условные аббревиатуры. Ким Ирсена они называли «КИС», Ким Ченира «ЛКТК» (Любимый Руководитель Товарищ Ким Ченир), идеологию чучхе «ИЧ» или «суб», а Северную Корею «СК». Киен спокойно слушал я запоминал все, чему его учили. Однако из-за преувеличенной серьезности этих тайных собраний все происходящее казалась каким-то неправдоподобным, похожим скорее на фарс. Неужели это действительно будущие двигатели революции, которые свергнут политический режим Юга? Эти еще не оперившиеся юнцы? Смогут ли они вытерпеть зверские пытки, попавшись в руки Агентства национальной безопасности, и подорвать деспотичный строй? Киен с трудом верил в это. Революционеры, которых он видел на Севере, были семидесятилетними стариками вроде О Чжин У и Ким Ирсена. Конечно, Ким Ирсен начал свой путь двадцатилетним юношей, но для Киена это был только образ из патриотической оперы «Море крови», который никак не ассоциировался с реальностью. Тем не менее, теперь он был одним из активистов национал-либерального «лагеря NL».
Совместное изучение революционных идей в основном проходило под покровом ночи. Днем все они были членами студенческого совета и других разрешенных организации и кружков, а по ночам встречались с учебными ячейками и познавали идеи чучхе. С робостью врача, объявляющего диагноз неизлечимо больному пациенту, они шли на эти тайные собрания, чтобы изучать историю антияпонской борьбы Ким Ирсена, и, переглядываясь с благоговейной осторожностью, называли Ким Ирсена Вождем, а Ким Ченира Великим Полководцем. В том, как мальчишки и девчонки, воспитанные в традициях антикоммунизма, произносили эти звания северокорейских лидеров, было нечто почти вульгарное, как если бы чопорная девица прилюдно назвала половой орган непристойным словом. Поначалу они очень неуверенно выговаривали «Вождь» и «Великий Полководец», но как только запретные слова вылетали из их уст, наступало приятное ощущение того, что они нарушили табу. Конечно, для Киена все было по-другому. Ему приходилось тщательно скрывать высеченную на самой его душе глубокую идеологическую печать. Он вырос там, где имена Ким Ирсена и Ким Ченира не надо было зашифровывать странными аббревиатурами, и поэтому временами они слишком естественно соскакивали у него с языка вместе с их почетными титулами, за что он тут же получал замечания от старших товарищей, бдительно следивших за сохранением их тайны. Он научился от других с нерешительностью и крепко зажмурив глаза произносить еле слышным голосом «да здравствует Великий Полководец Ченир». Подобно членам организованной преступной группы, в которой предателей карают ножом, они могли быть уверены в том, что никто друг друга не выдаст, став соучастниками одного преступления, — а произнесение подобных слов было бесспорным нарушением закона. Возможно, подобный процесс посвящения был даже важнее, чем сами занятия. Идеи чучхе, как это ни парадоксально, распространились так быстро именно из-за того, что они были настолько опасны.
В группе Киена считали не слишком сообразительным, но преданным и неболтливым. Таких принимали в свои ряды охотнее всего. А тех, кто задавал слишком много вопросов или зазнавался, став полноправным членом, напротив, избегали. Киен таким не был и быть не мог. Он лишь время от времени спрашивал, действительно ли чучхе является величайшей идеологией в истории философской мысли. Старшекурсники, которые на самом деле были его ровесниками и даже младше, снисходительно смеялись и отшучивались от его вопросов. Тогда он с осторожностью спрашивал дальше: «Если все предметы и идеологии подвержены диалектическому развитию и изменению, как могут все эти процессы остановиться, когда дело доходит до идеологии чучхе?» — но у них уже был на это готовый ответ, потому что это был вопрос, который задавали все кому не лень. Киен слушал их пламенные, но в конечном счете неубедительные ответы и молча кивал головой. Напротив, их безграничная слепая вера в идеи чучхе начинала понемногу подрывать его собственные убеждения. Как они могли без тени сомнения принимать на веру все, даже исход истории, прочитав лишь несколько тоненьких брошюрок и обрывочную стенограмму радиопередачи Демократического фронта Кореи? Однако кто-то из старшекурсников утверждал, что в этом-то и есть сила чучхе: в отличие от сложных и запутанных буржуазных философий, идеология чучхе была задумана ее создателем как новое учение, понятное и доступное простому народу. Несложные вопросы Киена, которые он задавал лишь для прикрытия, возвращались к нему бумерангом и впивались в душу.