Бабушка интуитивно догадалась, что произошло, когда по дому заходили чужие люди, а дедушки нигде не было видно. Интуиция у нее во многом была развита куда лучше, чем у других. Она не понимала тонкостей языка, но чутко улавливала все по тону речи и интонации. В этом бабушка чем-то напоминала собаку, долго прожившую в семье. Она забивалась в угол комнаты и плакала, убитая горем: «Мне грустно с цикадами. Мне грустно с цикадами».
Чхольсу всегда думал, что бабушка просто очень боялась стрекота цикад. Но он понял, что на самом деле она их жалела. Несмотря на поломанную грамматику — нет, скорее, благодаря ей, — печаль бабушки прямиком доходила до самого его сердца. Слова «печаль» было недостаточно, чтобы передать это горькое чувство, и маленький Чхольсу ощущал его тяжесть всем своим телом, словно ему на плечи и спину взвалили огромный мешок с картошкой. В ту ночь он заснул, молясь о том, чтобы отец поскорее забрал его домой.
Отец приехал из Сеула только через два дня после исчезновения деда. Он крепко обнял мать и долго сидел с ней, не проронив ни слова. Бабушка всхлипывала, словно маленькая девочка, прижавшись к его груди. Отец, чьей профессией было смешить людей, здесь, в Хвесоне, никогда не смеялся. Для Чхольсу всегда было загадкой, откуда у отца взялся его искрометный талант рассказчика, если дед-молчун за целый год произносил меньше слов, чем в клятве первоклассника, а бабушка едва могла сказать что-то связное. Возможно, он с детства ощущал болезненную необходимость доказать всем свое красноречие, потому что это был единственный способ поскорее избавиться от клейма недоумка. Отец прославился тем, что тараторил без остановки со скоростью пулемета, одновременно выплясывая ногами нечто наподобие твиста. В какой-то передаче даже пробовали измерить, сколько слов он произносил за одну минуту. История, которой могло бы хватить на целую повесть, в его исполнении умещалась не более чем в пару минут. Отец мог говорить без перебоя, и люди, едва поспевая за его речью, не могли вставить ни слова. Его визитной карточной были шуточные диалоги, когда он повторял слово в слово то, что говорил другой человек, а затем добавлял к этому что-то свое. Звучали они примерно так: «Ага, так вы говорите то-то и то-то? А я вот считаю, что…»
Чхольсу не знал, о чем именно был разговор между отцом и бабушкой. Он сходил в деревню, чтобы поесть сушеной хурмы, а когда вернулся, отец уже собирал вещи. Бабушка, по всей видимости, отказалась уезжать из дому с ними. Она уже по-своему нашла способ справиться со своей печалью. Она каждый раз накрывала стол на двоих и за едой разговаривала с дедом, словно он сидел перед ней живой. Если бы так вел себя здоровый человек, его давно бы уже забрали в психиатрическую клинику, но, глядя на бабушку Чхольсу, никто не видел ничего странного в этом маленьком ритуале.
Отец забрал Чхольсу обратно в Сеул.
— А как же бабушка?
— Соседи обещали присматривать за ней…
Через три года тело деда, погребенное под грудой гнилых листьев на дне ущелья, обнаружил собиратель женьшеня в пяти километрах от того места, где пропали его следы. Как он там оказался и почему, по-прежнему оставалось для всех загадкой, но так или иначе, его нашли. Почти сразу после похорон бабушка тихо умерла во сне. Отец Чхольсу, который в это самое время был сильно занят из-за новой работы на телевидении, опять приехал в Хвесон и в этот раз едва мог скрыть свое раздражение. На его лице читался немой упрек уж лучше бы вы за раз вместе умерли!
Тук. Ту-дук. Снизу снова донесся стук бильярдных шаров. Мужчина в сером жилете устало клевал носом, но, почувствовав на себе взгляд Чхольсу, очнулся и приоткрыл глаза:
— Что?
— Ничего. — Чхольсу отвел взгляд.
— Проследи-ка еще за Чан Мари. Она недурна собой, говорят?
— Даже если и так, она же его жена. Он с ней больше десяти лет прожил.
— Возле жены он наверняка хоть раз да объявится. Не спускай с нее глаз.
Чхольсу медленно поднялся с места.
— Будь начеку, она может оказаться одной из них, — машинально бросил ему в спину серый жилет.