Еще не успев ответить, Роузин заметил, что для Тресслинга он уже перестал существовать.
Направляясь к лифту, Боб завернул не за тот угол и, возвращаясь, столкнулся лицом к лицу со стариком. Раздвинулись дверцы лифта, и они вошли вместе. Старик не мигая смотрел на Боба, его желто-красный глаз напоминал куриный эмбрион.
— Самое меньшее, что вы можете сделать, — сказал он без предисловия, — это угостить меня стаканчиком виски. Уж коли правдивый Тресслинг на вас возложил вину за то, что не может меня принять, лгун проклятый!.. Черт возьми! — воскликнул он. — Вот в этом старом портфеле — здесь столько всего, если бы только они…
— Идемте выпьем, — сказал Роузин. День был жаркий, и он рассчитывал на прохладу бара.
В баре действительно было прохладно. Боб не слушал старика — тот неясно говорил о содержимом своего старого портфеля, о предсказании путей развития моды, — а заговорил о своих собственных заботах. Постепенно старик, накопивший богатый опыт пренебрежения со стороны слушателей, сам стал внимать ему.
— Это было в то время, когда все читали «Аку-Аку» Тура Хейердала, — говорил Боб. — Вот я и подумал, что мой материал попадет в струю, потому что я писал об острове Пасхи и перуанцах и упоминал о древних легендах — все в этом духе.
— И?
— Ничего не получилось. Единственный издатель, который проявил какой-то интерес, заявил, что ему моя вещь понравилась, но публику это не заинтересует. Он посоветовал мне внимательно изучить массовые издания, которые выставляются в киосках. Его следовало понимать так: пойди и сделай то же самое. Ну я и сделал. А дребедень такого рода вы знаете — глупая любовная интрижка развертывается на четных страницах…
Мартенс сочувственно покачал головой. Боб не замечал» чтобы он делал какие-либо знаки бармену» но время от времени появлялась рука и заменяла пустые рюмки полными.
За соседним столиком крупная блондинка мрачно сказала:
— Знаешь, Гарольд, это хорошо, что господь бог не дал мне своих детей, а то я растратила бы на них жизнь так же глупо, как на этих испорченных пасынков…
Мартенс спросил у Боба, что же происходило на нечетных детях.
— …То есть на страницах, — поправился он.
У Боба Роузина правая сторона лица постепенно онемевала. Левая сторона начала чесаться. Он рассеянно сказал:
— О, тут ничего не меняется от книги к книге. На нечетных страницах герой пускает какому-нибудь подлецу кровь из носа, а потом пинает его ногой в живот или, наоборот» сначала пинает ногой в живот и только после этого пускает ему кровь из носа…
— Так в чем же дело? — хрипло спросил старик. — На моей памяти вкус публики изменился — от розовых романчиков, которые могли бы читать монахини, к похабщине» способной заставить покраснеть грузчиков. Поэтому мне очень интересно: как же могла провалиться ваша книга?
Боб пожал плечами.
— Монахини снова вышли на сцену. Фильмы о монахинях, книги о монахинях, монахини по телевидению, в ковбойских фильмах… Издатель сказал: вкус публики изменился, и не могу ли я написать для него историю святой Терезы?
— Ну-ну…
— Три месяца я как проклятый описывал жизнь святой Терезы, а когда закончил, оказалось, что я взял не ту святую. Мне же и в голову не пришло спросить у издателя, какую святую Терезу он имел в виду — испанскую или французскую…
— Со святыми упокой… А не выпить ли нам еще?
Боб помахал бармену.
— …Но я не понимал, почему одна святая Тереза годится, а другая пет, и попытал счастья у другого издателя. А тот сказал, что вкус публики изменился, и попросил у меня что-нибудь о малолетних преступниках. После этого я устроился на работу продавцом мороженого. Хотел бы я знать, однако, насколько вкус у публики меняется сам собой и насколько ей в этом помогают издатели…
Воздух бара стал вдруг дрожать и расплываться перед его глазами, и сквозь это марево Боб увидел, как Питер Мартенс наклоняется к нему — морщинистое лицо старика оживилось, напряглось…
— А хотели бы вы быть уверенным? — спросил старый Мартенс. — Хотели бы вы знать, знать наверняка?
— Что? Как? — Боб был немного испуган. Глаза старика, казалось, совсем залились кровью.
— Потому что, — продолжал Мартенс, — и я могу сказать — что. Я могу сказать — как. И никто другой. Один я. И не только о книгах, а обо всем. Потому что…