Магдалена сообщала ей слухи.
— Герцогиня, они все время говорят, что виночерпий из Италии, и что если бы итальянцы не пришли в их страну, дофин был бы жив.
— Что еще говорят, Магдалена?
— Они говорят, что теперь… будет другой дофин… тот, у которого итальянская жена. Следующая королева Франции будет итальянкой… и что итальянский граф убил дофина.
Вскоре Себастьяна арестовали…
Не послушавшись отца, Генрих поехал в Баланс. Франциск, пребывая в глубокой скорби, отнесся к этому снисходительно. Теперь он должен был другими глазами смотреть на сына, которого так и не смог полюбить. Генрих стал дофином, и его нужно беречь. Франциск не мог отделаться от ощущения, что его преследует злой рок, поэтому приходилось дорожить оставшимися в живых сыновьями.
— Увы, я самый несчастный человек во всей Франции. Армия моя разбита, дофин умер…
— Нет, отец, — уверенно возразил Генрих. — Ваша армия еще не разбита. И я здесь именно для того, чтобы предотвратить поражение. Вы потеряли одного сына, но у вас есть другой. И сейчас он стоит перед вами.
Франциск обнял Генриха, забыв о своей неприязни к нему.
— Умоляю, отец, разрешите мне отправиться в Авиньон, на помощь Монморанси.
— Нет! — вскричал Франциск. — Я уже лишился одного сына. И должен сохранить оставшихся.
Но Генрих был настойчив и вскоре получил разрешение отца поехать к Монморанси.
Во Франции не было более сурового и строгого военачальника, чем Анн де Монморанси. Преданный католик, он был неистов во всем, что касалось религии. Генриху он порой казался даже не человеком, а каким-то ангелом-мстителем. Солдаты, в большинстве своем распутные и недисциплинированные, по-настоящему боялись его. Иссякали запасы еды, не выплачивалось жалованье. Но что бы ни случилось, Монморанси ни на йоту не ослаблял требовательности к подчиненным, которая восхищала всех, кто знал его. Он был уверен, что Бог помогает ему. Обычно волевой и жесткий, в экстремальных ситуациях он становился просто жестоким. Никогда не прощал нарушителей дисциплины. Самые смелые солдаты трепетали перед ним. Не было утра, которое он не начинал бы с молитвы, и не было дня, когда бы он не казнил провинившегося. Создавалось впечатление, что молитвы лишь ожесточали его и без того крутой нрав. Он даже мог неожиданно прервать «Отче наш» и крикнуть: «Этого повесить!» или «Проткнуть его копьем!» В армии ходила поговорка: «Остерегайся утренней молитвы Монморанси!»
Молодой Генрих преклонялся перед этим человеком. А Монморанси был очень рад, что к нему на помощь вместо короля прибыл принц. Еще со времени битвы при Павии в армии с каким-то суеверным ужасом относились к приезду короля. Считалось, что Франциска преследует злой рок и в сражениях ему всегда предопределено поражение. Кроме того, Генрих был лишен высокомерия, обычного для людей его положения. Он хотел быть хорошим солдатом и с готовностью подчинялся Монморанси.
Однако Франциск не стал откладывать свое участие в событиях. Вскоре после отъезда Генриха он тоже прибыл в Авиньон. На этот раз король не принес несчастья своей стране — Франция была спасена. Но способствовала этому не сила армии, а тактика Монморанси. Неприятельские войска встречали на своем пути лишь разрушенные деревни и города. Солдаты голодали и умирали тысячами. Пришлось отступить.
Франциск, как всегда, колебался — преследовать ли ему отступающих испанцев? Он очень хотел вернуться в Лион, чтобы самому разобраться в смерти старшего сына и выяснить, соответствуют ли действительности слухи о том, что дофина отравили. Итак, в войне наступило временное затишье. Генрих, покидая Монморанси, сказал ему:
— Можете быть уверены — что бы ни случилось, отныне я ваш преданный друг.
Себастьян сидел в темнице и с ужасом ожидал той минуты, когда придут палачи. Часами он молил Бога дать ему силы и стойкости, которые помогли бы вынести все пытки.
Как легко было представлять себя мучеником! И как ужасно осознавать, что все его воображаемые мучения скоро станут реальностью. Смело и с достоинством взойти на эшафот ради будущего своей родины — дело благородное. И совсем другое — когда истерзанное тело и измученная душа снова и снова возвращаются из небытия в страшную действительность, когда вместо гордых, бесстрашных слов: «Я не буду говорить!» — из груди вырываются лишь стоны и хриплые крики.
Пот заструился по красивому лицу графа. В камеру вошло несколько мужчин в сопровождении лекаря, который должен был осмотреть узника и следить во время пыток за тем, чтобы не наступила преждевременная смерть.