Шамат Мамазанович мямлил что-то невразумительное. Про то, что жизнь его потеряла всякий смысл. И что Родион Гордеевич ни в коем случае не должен слушать этого, богатенького Буратину из шестой палаты. А вся трагедия не в том, что жизнь бессмысленна, а в том, что истинный смысл именно таков, каков он есть.
— И больше никакое, — успел вставить Коробов, но Бектаев неожиданно, не попрощавшись даже, повесил трубку.
Родион Гордеевич вернулся на кухню.
— …волна самоубийств, — сообщил незнакомый женский голос по телевизору. Видно, в Останкине опять сменили ведущую. По привычке Коробов взглянул на темный экран «Юности», вспомнил, что у нее недавно полетела кадровая развертка, и сел на свое обычное место — между столом и холодильником.
— …Это же явление отмечают врачи Франции, Германии и Японии, — продолжала новая дикторша. — Какого-либо объяснения данному феномену они дать пока не могут.
Коробов налил себе еще полчашечки самогонки. Светланка на секунду перестала стучать спицами.
— Ну, у нас понятно. Безработица, разруха и никаких перспектив. А они-то чего? С жиру бесятся?
— Во Франции жизненный уровень понизился на полпроцента, — усмехнулся Коробов.
— А у нас в двадцать раз! — взъярилась вдруг Светланка. — И ни один из политиков за это не ответил, ни один! И пулю себе в лоб тоже ни одна скотина не пустила. Наоборот, почти все на второй срок пожелали переизбраться. Повылазили, словно крысы из нор, и жиреют за наш счет!
— Ты имеешь в виду правительство или парламент? — поинтересовался Коробов.
— И президента тоже! Все они думают об одном: побольше нахапать и детей за границу отправить. Пока. А потом и сами туда. А наши дети… Некоторые дуры до сих пор рожают. Зачем? Чтобы было кому на новых господ спины гнуть?
— Сейчас каждой молодой маме нужно давать орден «Мать-героиня».
— Как же, разбежался с низкого старта… Им комплект пеленок бывает не на что купить. Вон, в пятом доме, полтора месяца назад родила одна, так пеленки из своих ночных рубашек шила, — продолжила Светланка соревнование с программой «Новости». Коробов молча выпил.
Незадолго до обеда Галина Игнатьевна огорошила Коробова новостью: завотделением Бектаев, не вышедший сегодня на работу, покончил с собой. И рассказала, как это было. Вчера он поцеловал на ночь детей и, чего давно уже не делал, жену.
Айжан, жена, приняла снотворное и помнит только, что он вначале лег, а потом снова пошел в ванную. Похоже, он тщательно побрился, выложил на кухонный стол сто пятьдесят долларов — на похороны, значит; где он их взял, Айжан не знает, — и выпил все ее снотворное…
Коробов вспомнил свой вчерашний разговор с Бектаевым. Значит, Шамат Мамазанович не был пьян? И путаность и невнятность его речи объяснялись совсем другим?
Чем — другим?
Оглушительно зазвонил белый телефон. Вострикова, удивленно хмыкнув, поспешно покинула кабинет. Коробов снял трубку.
— Родион Гордеевич Коробов? — спросил строгий женский голос.
— Совершенно верно.
— Вы должны прибыть на совещание у представителя президента, сегодня в мэрии, в пятнадцать ноль-ноль, комната пятьдесят шесть. Вместо главного психиатра области.
— Вместо… главного? Но почему я? — спросил не удивленный даже, но ошарашенный Коробов. Ему вовсе не хотелось входить в коридоры власти, пусть и областного масштаба. Они, эти коридоры, вели явно не к тому храму. Наоборот, они прямиком вели к тому храму, из которого звонили совсем недавно по красному телефону. И то, что красный поменяли на белый, ничего, в сущности, не изменило. Телефон-то остался.
— Потому что главный психиатр области тяжело болен. А из главврачей больниц и диспансеров только вы хоть как-то знаете проблему.
— Какую проблему? — не понял Коробов, но трубка уже пунктирила короткими гудками.
Первым, кого увидел Коробов, поднявшись по широкой мраморной лестнице, был Костя Пашкевич, бывший однокурсник. Выглядел он как все: костюм, рубашка с жестким воротничком, галстук. Но лацканы его пиджака были непомерно широки, по моде двадцатилетней давности, а узел галстука был затянут слишком туго. Похоже, Костя тоже был здесь чужим.
— Здравствуй-здравствуй! — сверкнул Костя анодированными коронками.
— Рад тебя видеть. Не знаешь, что с главпсихом?
— Профзаболевание.
— Понятно… Мои главный, Бурлацкий, слышал о таком? То же самое…
— А мой руки на себя наложил. Вот волна меня и подняла… вместе с прочей пеной, — вновь сверкнул Костя тремя коронками: две сверху, одна снизу.
Они прошли в небольшой зал, где должно было состояться совещание. В его центре стоял огромный овальный стол, ощетинившийся высокими спинками красивых, сделанных по спецзаказу стульев. Вдоль стен стояли обитые темно-зеленым винилом кресла без подлокотников. И только возле дальней от входа торцевой стены стояли самые обычные стулья.