Привлекательнее всего в своей непривлекательности идея проработана у Василия Щепетнева. Там Империя существует просто по инерции — потому что не успела распасться. И при всех завитушках и украшениях, подобающих нормальной империи, она оказывается такой же мерзостью, тюрьмой, давилкой всмятку и «разрезалкой пополам» (© Пелевин). Прямо по Шиллеру: «Красота живёт лишь в песнопеньи, а свобода в области мечты».
Идея Империи по Щепетневу — прямая противоположность шиллеровской формуле — это МЕЧТА О НЕСВОБОДЕ. О самой приемлемой её форме, в которой уживутся все — и волки и овцы, и агнцы и козлища, и благородные террористы и не менее благородные жандармы, и которая удержит благодатную среду от расточения. Щепетнев такой же сильный талант, как и Рыбаков, но куда менее публицистически засорённый и куда более недобрый, в самом шекспировском смысле — «I must be cruel only to be kind». И в этой недоброте куда больше жалости и правды, чем во многих других вариациях на эту тему. Фантастика в книгах Щепетнева довольно редкого качества — она и приём, и идея, детерминирующая воссозданный мир. Он непротиворечив, он трагичен, он требует внимания и постижения.
Практически исчезнувший из литературного обихода и совершенно незаслуженно забытый, Василий Щепетнев написал две крайне сильных книги на имперскую тему или даже скорее на её ответвления. «Марс, 1939» — не только о метрополии, но и о её провинции, в силу требований фантастики провинции космической: о Марсе. Планете, ставшей концлагерем, шарашкой и сырьевым придатком в одном концентрированном растворе. Но прежде всего роман — о человеке, которому эта планета выпала на долю, которого этот режим создаёт и который не осознаёт, чем его сделали. Целая планета становится идеальным полигоном, той самой пустыней, по которой новый Моисей водит новых иудеев, милостиво перезаправляя им кислородный прибор, пока они не забудут о возможности иной жизни, о сытом фараоновом житье.
Второй роман, «Седьмая часть тьмы», — снова о человеке, без которого Империя невозможна: шпионе, провокаторе, террористе и жертве в одном лице. Российская империя Щепетнева воссоздана талантливым и убедительным пессимистом, ей некуда деваться от той логики развития, какую предполагает имперское устройство, — саморастление, падение, смерть и полный распад. Упомянутая статья Вл. Гончарова затрагивает тот же вопрос: откуда такое недоброе отношение к самому понятию империи? Правда, ответа на него нет, но вопросы интересны сами по себе.
Мне эта книга ближе многих других именно потому, что в ней постоянно мерцают золотые отсветы русской литературной традиции — её характеры, её движущийся скандал, её «меньшая братия». Похоже, история ефрейтора. Евтюхова и его обречённой семьи, с которой он разлучён навсегда — сперва рекрутским жребием, а потом смертью, — для автора не просто деталь конструкции. Редкая для нашего вида литературы боль, сострадание, гнев раскаляют эту часть романа и становятся тихим, но настойчивым напоминанием о том, чем ВСЕГДА бывает оплачена позолота византийских орлов. В этом романе империя существует, но никто в ней не может быть счастлив — ни гениальный изобретатель, ни полицейский) ни сам император. Читателю требуется усилие, чтобы отвлечься и понять, что это всего лишь книга…
«Гравилёт «Цесаревич» написан Вячеславом Рыбаковым куда радостнее и оптимистичнее. В нём худший вариант развития империи консервируется, как опасная инфекция в микробиологическом хранилище; так сказать, «посадим туда и показывать будем детишкам» (Евгений Лукин). Благодетельно несбывшийся ужас, творимый в питерских пригородах, вовремя показанный главному герою, усиливает его любовь к обеим своим жёнам. Несчастных же, заразившихся исторической инфекцией, добродетельный жандарм и правоверный (sic!) коммунист, разумеется, отсеет в ходе выполнения профессионального долга. Роман заканчивается еловом «Люблю», очевидно, адресованным той модели мира, в которой повезло воплотиться главному герою.
В. Рыбаков талантливо и обворожительно выворачивает наизнанку все былые ипостаси Империи — но советской. Не случайно он никак не выберет название для одного из своих лучших рассказов: то ли «Сказка о добром товарище Сталине», то ли «Упущенные возможности». Жданов, любитель Мандельштама, коммунизм, вывернувшийся в альтруистическую религию, Беня Цын (сами понимаете кто), в этом воплощении профессиональный уголовник…