Так шла жизнь.
Через много лет именно Кум явился к Антону со старичками.
«Вот спалить бы Большую лиственницу». — «А чем она вас достала?» — «А молодежь ладится. Дойти до дерева нельзя, а стремятся. Считается, что приложишь руку к коре, ничем больше заниматься не надо, такой дает ум». — «А чего же тут так мало умных?» — удивился Антон. — «А до дерева дойти не просто. Болотная бабка воду мутит». — «Какая еще бабка?» — «Болотная. Вся в шерсти. Под Большой лиственницей звери и лесные общаются, а она этого не любит. Недавно нашли молодого охотника в Мертвой пади. Понятно, шел к дереву, а Болотная бабка голову ему заморочила. Лежит в клюкве, как в кровавой испарине, и лицо такое, будто умер с тоски. Тоска — она ведь ломает почище ревматизма». — «Да если дойти невозможно, зачем пробовать? Тем более мы. Как дойдем?» — «Ну, вы-то просто. Туда и зеков гоняли, они о счастье не думали, поэтому доходили. Чтобы понять — надо духу в осиянности быть. Это не каждому дано. — Переминались, покряхтывали: — Спалить бы дерево. Так сказать, высшую меру. Социальной защиты».
Уговорили. Ушли в тайгу.
Кум — проводником, с ним Антон и Харитон.
Взяли пиропатроны. Не пилой же двуручной бороться с загадочным деревом. Решили, рванем от души, напугаем Болотную, лесных разгоним. Если зеки доходили, то и мы дойдем, это точно. Пройденный путь Антон отмечал вешками. Дарвинисту это не нравилось. Топал большой ступней. «Дорогу подсказываешь Болотной».
Ушли, и нет никого. Девять дней не было.
Потом из утреннего тумана вышел на берег оборванный Харитон.
Молча оттолкнул лодку от берега, погреб к сонному теплоходу. Еще из лодки стал орать: «Снимайтесь с якоря!» — «А хозяин где?» — спросили с борта. — «Теперь я хозяин! Снимайтесь! Нет Антона. Болотная утопила!»
Так поняли, что Харитон только и остался в живых.
Но неделю спустя (теплоход ушел), прихрамывая, выбрался из тайги Кум.
«Где Антон?» — кинулись к нему. А он поморщил огромный лоб, переступил короткими ногами со ступни на ступню: «Болотная бабка утопила». — «Й Харитона утопила?» —, «И его». — «Так уплыл же Харитон! Сами видели!» — «Ну, значит, не утопила, — мрачно согласился Кум. — Вернется».
И оказался прав.
Потеряв партнера, Харитон стал приплывать каждый год.
Теперь, правда, как брат Харитон, но все равно с товарами.
Евелина с печалью («Аха»), Евсеич с гордостью посматривали на Святого. А он вдруг начал бледнеть. Все слышал, может, так слова подействовали. Или коньяк. «Отцы ваши ели сахар, а зубы у вас сыплются…»
Предупреждая меня, Евелина прижала пальчик к губам.
Длинные руки Святого пришли в движение. «Отцы ваши ели сахар…»
Сбив со стола рюмку («Аха»), брат Харитон, как во сне («…а зубы у вас…»), потянулся к замершей Евелине. Пробежал пальцами по длинному ряду перламутровых пуговичек («…сыплются…»). Как по пуговичкам гармоники. А Евелина не отпрянула. Опустила веки, даже подалась навстречу. Перламутровые пуговички покатились по ковру, из распахнувшегося шелка выкатились смуглые груди — в жадные ладони совсем ослепшего брата Харитона. «Левую ногу тебе прострелят…» — Глаза у него выцвели, казались слепыми. — «Пулей?» — закатила такие же сумасшедшие глаза Евелина. — «А то… Терпи… Хромоножкой станешь…»
Глава четвертая
ФИАЛКА ДЛЯ КУМА
Легкий туман плыл над протокой.
Дым над трубами. Полная оторванность от мира.
Человек в застиранной рубашке присел рядом на бревнышке:
— Ты чей?
— Да так. С теплохода.
— А я врач.
— Поздравляю.
— Теперь все больше по справкам.
— Здоровые? Мало болеют?
— Да как сказать? Но справки все равно нужны.
— От чего?
— От испуга.
Я посмотрел на врача, и он пояснил. Охотник прицелится в белку, а лесная вдруг выскочит — ухнет. Обделаешься с испугу. В другой раз уснешь у костерка, а она на тебя мокрой травы навалит, ряски. Пахнешь потом. Недавно татарин на мельнице видел лесную. Голышом, мохнатая. Выскочил почернелый, волосы над головой торчат, как зонтик. У лесной, говорит, морда тарелкой. Медная. И волосы по часовой стрелке завернуты. Когтями по паркету тук-тук.