— Да ты что, за дурака меня принимаешь? Ясное дело, никаких имен. — Он оценивающе взглянул на меня. — Я понимаю тебя, приятель. Получи я двадцать лет, тоже наверняка бы немного свихнулся. Ты насолил фараонам, а они этого не прощают, вот где собака зарыта! — Он глубоко вздохнул. — В следующий раз мне тоже придется «тянуть» срок, меньше десяти лет судья не влепит, а то и все пятнадцать. Выйдешь полной развалиной.
— Может, тебе лучше завязать? — осторожно спросил я.
— А что я умею делать? — обреченно махнул он рукой. — А стучать на фараонов нахальства не хватит. Я слишком стар, чтобы меняться, да и не привык выживать за счет других.
— Так почему же тебе не попытаться жить честно? — спросил я.
— Это для крестьян, — окинув меня подозрительным взглядом, сказал Джонни. — Разве я похож на человека, который будет вкалывать в какой-нибудь мастерской по уши в машинном масле?
Он молча уставился в стену, а я подумал, что между ним и Снуки нет большой разницы: оба они кончат одинаково.
Прошли месяцы. Я драил и тер блок «В», словно авгиевы конюшни, время от времени вступая в стычки с грязными свиньями, не желавшими уважать мой труд. Форбс еще несколько раз пытался склонить меня к сотрудничеству, но потом махнул рукой. Навещал меня и Маскелл, интересовался, не желаю ли я обжаловать приговор суда. Я спросил, есть ли в этом смысл.
— Формально можно придраться к замечанию судьи насчет того, что твое положение вряд ли может стать хуже: это можно истолковать как попытку оказать давление на присяжных. Но все снова упрется в пропавшие бриллианты.
— Мистер Маскелл, — улыбнулся я в ответ, — как я могу содействовать возвращению бриллиантов, если никогда их даже не видел?
Мы не стали подавать апелляцию.
Второй раз я встретился с моим стряпчим в кабинете начальника тюрьмы.
— У мистера Рирдена имеются накопления в Южной Африке, — сказал Маскелл. — Сейчас они переведены в Англию, и ему, естественно, понадобится доверенное лицо, которое позаботилось бы об их вложении.
— О какой сумме идет речь? — поинтересовался начальник тюрьмы.
— Немногим более четырехсот фунтов стерлингов, — сказал Маскелл. — Вложив эти деньги в надежное предприятие, можно через двадцать лет получить тысячу фунтов, а мистеру Рирдену они будут весьма кстати, я полагаю. Согласие Министерства внутренних дел имеется. — Он показал документы.
— Хорошо, я тоже не возражаю, — сказал хозяин кабинета и подписал доверенность. Мне было приятно, что обо мне не забывают, и я от всей души поблагодарил Маскелла.
Наконец наступил день, когда я зачеркнул в календаре цифру 365: мне оставалось отсидеть только 19 лет. Джонни больше не заводил разговор о «постановщиках», и я уже не питал иллюзий о своей судьбе.
Я по-прежнему ходил в «особо опасных», но уже успел привыкнуть к свету в камере ночью и автоматически выкладывал за минуту до отбоя одежду перед дверью. Время от времени меня переводили в новую камеру, но как я ни пытался установить какую-то закономерность, мне это не удавалось. В конце концов я решил, что ее вообще не было.
Именно тогда я и познакомился со Слейдом. Это был его первый срок за первое преступление, зато весьма солидный: сорок два года тюрьмы за шпионаж. Я слышал о нем и знал, что Слейд был самой крупной рыбиной, попавшейся после Блейка, русского шпиона. Это был бледный, болезненного вида человек, передвигавшийся на костылях: как я позже узнал, ему при аресте прострелили ноги, и он восемь месяцев пролежал в госпитале, прежде чем предстать перед судом. Все-таки какая у шпионов интересная жизнь! Подчас, пожалуй, даже чересчур интересная.
На процессе выяснилось, что Слейд на самом деле русский, хотя ни внешний облик, ни речь его не давали повода для подозрений: у него был превосходный английский язык и вид джентльмена. В тюрьме его встретили весьма холодно: оказывается, и преступники не лишены чувства патриотизма. Меня же нисколько не раздражало, что он советский шпион: главное, что я нашел в нем культурного и эрудированного собеседника, готового помочь мне овладеть трудным языком. Когда я спросил его, говорит ли он по-русски, он ласково взглянул на меня и мягко сказал, что при сложившихся обстоятельствах с его стороны было бы глупо отрицать это. Вскоре мой русский заметно улучшился, и мне даже стало обидно, что этого не узнают мои заочные преподаватели.
Джонни в скором времени должны были перевести из тюрьмы в общежитие фирмы, согласившейся взять его на работу, чтобы он несколько освоился среди нормальных людей на свободе. Это было частью программы реабилитации заключенных. Лично я не думал, что Джонни можно перевоспитать.