— Вы, наверное, врач? — спросил он.
— Да. Но я уже давно не практикую. Моя последняя медицинская практика приходится на годы гражданской войны. Я служил военврачом.
— У большевиков?
— У белых.
— Так вот почему вы здесь?
— Не поэтому.
— Так за что же, извините за любопытство?
Наступило молчание. Сокамерник словно думал, отвечать или же не отвечать на последний вопрос. Наконец последовал ответ:
— Точно сказать не могу, но скорее всего… за мой роман.
— Вы и писатель?
— Да. И в придачу помощник режиссера в одном из московских театров… Кстати, вам надо поесть.
— Сколько сейчас времени?
— Пять утра.
— Значит, они десять часов со мной работали. Но я ни в чем не признался. Мне не в чем признаваться.
— Поешьте немного. Ваш ужин оставлен в камере.
— Да мне пошевелиться страшно, не то что рукой двигать.
— Я покормлю вас. Еда, конечно, дрянная. Икорки и балыка осетрового, хотя бы и второй свежести (Голубоглазый хмыкнул), здесь, естественно, не дают. Но поесть обязательно надо.
— Хорошо. Попробую. Никогда не думал, что в советской тюрьме меня будет кормить с ложечки белый офицер.
— Я не офицер. Я военврач. А врач и тем более христианин обязан оказать медицинскую помощь любому человеку, если тот в ней нуждается.
— У нас тоже страна христианская в основном. Да только не всякий врач, хоть он и христианин, окажет помощь, если у тебя нет денег.
Джек попытался принять позу, более удобную для приема пищи. С помощью сокамерника это ему в конце концов удалось. Но при перемене положения тела он растратил так много душевной энергии, что его стало подташнивать при одном упоминании о еде. После всего случившегося за последние часы не хотелось спать, не хотелось есть, не хотелось курить. Хотелось пить и очень хотелось простого человеческого участия.
— Как вас звать? — просил Джек.
— Михаилом.
— Миша. Майкл по-нашенски. У меня в детстве был друг Майкл… Это когда мы жили в Атланте. Знаете этот город? В Джорджии.
— Слыхал… Вам все же следует поесть.
— Да меня тошнит только лишь об одном упоминании о жратве. Вот пить очень хочется.
Михаил осторожно поднес кружку с давно остывшим чаем к губам Джека и стал осторожно поить молодого человека. Когда кружка была опорожнена, Джек сказал, внутренне усмехаясь неожиданно пришедшей в голову мысли:
— Вы, Михаил, как милосердный самаритянин… Кстати, о чем ваш роман?
Голубоглазый осторожно присел на койке рядом с Джеком, подумал несколько секунд и тихо-тихо произнес:
— Роман мой, во-первых, о Понтии Пилате, а во-вторых, о шайке чертей, нагрянувших вдруг в Белокаменную.
— О Понтии Пилате?! Это о том, кто умыл руки?!
— О нем.
— И о чертях?.. Михаил! А зачем эти черти нагрянули в теперешнюю Москву? Что они забыли в ней?
Судя по всему, вопрос очень понравился Голубоглазому. Он тихонько хмыкнул и осторожненько положил свою ладонь на руку Джека.
— Вы, Джек, славный парень. И вопрос ваш в самую точку. Вот, думаю, из-за этих самых чертей я и сыграл сюда. А тут еще Карл Маркс полгода назад к нам пожаловал. Собственной персоной.
— Кто-о?! Ма-аркс?
— Тише! Надзиратель может услышать. Хлопот тогда не оберешься. Старик Маркс решил наконец наведаться в государство своей мечты.
— Ма-аркс?!
Джек закашлялся от изумления, и боль в ушибах вспыхнула с новой силой. В этот момент молодому американцу подумалось, что он окончательно сбрендил. И ведь было с чего. Убежденный американский коммунист приезжает в Советский Союз, чтобы помочь в строительстве новой жизни. Приезжает с рекомендацией генерального секретаря компартии США. А его, Джека, хватают, как буржуйского шпиона. Бьют, пытают, швыряют в камеру. Сокамерником оказывается бывший белый военврач. Классовый вроде бы враг, но этот человек пытается врачевать его раны и готов кормить с ложечки. Карл Маркс, отец мирового коммунизма, приезжает в Москву, чтобы воочию поглядеть на реализацию своей мечты. И наконец — голубоглазый Майкл в придачу еще и писатель. Он написал роман про Понтия Пилата и про чертей, нагрянувших в Москву. Абсурд какой-то! Черти в современной Москве. Зачем? И вот из-за этой-то нечистой силы Михаила отправляют на Лубянку. И еще якобы из-за Карла Маркса?!
— Михаил, вы верите в Бога? — спросил Джек, но ответа не услышал, так как дверь в камеру распахнулась и надзиратель, вошедший в нее, громко сказал:
— Булгаков, Михаил Афанасьевич! На допрос…
Мистер Роулинсон играл в шахматы со своим личным секретарем Хэмфри Видомом. Дело происходило в шикарном номере московского пятизвездного отеля под названием «Русь». Игра, впрочем, в этот день плохо клеилась у почтенного негоцианта. Реализация проекта «Булгаков» вступила в решающую стадию, и мистер Роулинсон сел поиграть с одной-единственной целью — сбить чувство нетерпения, все сильнее охватывающее его по мере приближения дорогостоящей затеи к своему завершению. Нет, возможные крупные убытки Роулинсона не пугали. Дело заключалось совсем в другом — переживания американца чем-то напоминали чувства физика-теоретика на завершающей стадии эксперимента века, дорогостоящего эксперимента, проводимого с целью подтвердить или опровергнуть безумную гипотезу. Если она окажется верной, ты встанешь в один ряд с Архимедом, Ньютоном, Эйнштейном. Отрицательный результат низведет тебя до положения какого-нибудь Смита, Джонса или Джексона. Если ты проиграешь, то до конца дней своих будешь тянуть нудную лямку в каком-нибудь провинциальном университете или колледже. Прощай, мировая слава! Прощай, Нобелевская премия! Здравствуй, горечь, брюзжание, чувство неполноценности!