ВАЛЕНТИН ПРОНИН
ВЕНУСЯ
Моим единственным достоянием была память, но память странная, существовавшая самостоятельно, без каких-либо предпосылок и позывов с моей стороны. В очень дальних, почти нулевых ее областях изначально брезжила бледная световая полоска; потом что-то неоформленное, исполненное зыбкой символики возникло из седенького тумана, и наконец мне приснился вполне сконструированный, хотя и неприятный сон.
Не то чтобы во внутренней ретроспективе простерлась вселенская пустота с узором ярких галактик, мертвенно сиявшей луной и жутковатым инкубом, свесившим ноженьки над бездной… Не пронзал душу отчаянный крик, уносившийся в багровый разлом земли, не изматывало сухое чирканье желтых черточек, вызывающее холодный пот… Нет, ничего такого не проступало на моей памятной ленте.
Сон скупо подсвечивался колким пунктиром контактных искр и россыпью микроскопических лампочек, дополняли этот сюжет змеевидные трубки, питавшие скошенную емкость непонятного предназначения, льдисто блестел полный инструментария шкаф и прозрачный колпак, под которым распластанно помещалось нечто невразумительное. Чья-то кропотливо-созидательная работа подтверждалась деловитым позвякиваньем, и неприятность сна определялась только одним обстоятельством — отсутствием людского движения и даже человеческих голосов. Однако это технократически-процветающее безлюдье так ни к чему и не привело: воцарилось оцепенение неопределенности, и стало понятно, что сон мой кончился.
Я долго не решалась открыть глаза. Наконец сделала глубокий стартовый вдох и откинула простыню.
Мерцание крупных звезд наполняло комнату зеленоватой суспензией. Овальное зеркало продолжало за стену помраченный ландшафт, и вечерняя тайна размывала в нем что-то округло-стройное, опасливо, но настойчиво приближавшееся, покуда упругие соски не уперлись в обманчивую поверхность. Позади вздутиями складок белела простыня, будто пенистое окаймление пологого берега… Я услышала, как отхлынули волны, провела пальцами по гладким, царственно покатым плечам, коснулась дрогнувших полусфер и, скользя вниз, попыталась охватить ладонями талию. Это мне почти удалось. Не имея никаких практических показаний, я тем не менее сознавала мучительное обольщение тесно сомкнутых ног, их пушистое средоточие и телесный блеск. Я рассматривала светящуюся во тьме фигуру с недоверчивым любопытством первооткрывателя, принимая как неизбежное бутафорию своего мифического рождения.
Под руку нечаянно попался узловатый шнурок, и надо мной вспыхнули плафоны. В ту же секунду зеркальный залив сконцентрировался на виртуозно отшлифованной маске, до отчаянья изнеженной и прелестной. Ухватившись за раму, я жадно изучала плавный взмах недобрых бровей, голубоватость век, припухшие губы юной вампирши. Если же сравнивать… угрожающе-сонный взгляд муаровой кошки показался бы кротким сравнительно с глазами совершенно ненормальных размеров, в упор смотревшими на меня. Эта бесконечная радужная оболочка стынущих зрачков, эти биологически невозможные глазищи из зеркала обладали свойством произвольной метаморфозы, представляясь то левантийскими, черно-карими с золотистым ободком, то изумрудно-янтарными, будто драгоценные аграфы, что вынуждало меня испытывать беспокойное дисгармоничное чувство. Ореолом сумрачно ухмылявшегося личика буйствовала темно-рыжая грива. Сказанного здесь недостаточно — впрочем, восторженная поэма, наверное, была бы чрезмерной. Но последствия моего пробуждения толкали подвести итог и дать оценку товару. Потом меня увлекла идея найти более ощутимое подтверждение моего пола. Совершив независящий от меня расчет, я решила немедленно добыть самое грубое доказательство.
На стуле висела едва ли не прозрачная, к тому же порванная рубашка с сиротливой пуговкой и вылинявшие джинсовые брюки. Под кроватью валялись стоптанные сандалии. С усилием я натянула на себя джинсы, довольно формально прикрыла волнующуюся грудь, обулась и, толкнув дверь, вышла в вечернюю духоту.
Стены домов отдавали жар; казалось, их перекосило от перегрева, и если бы внезапно хлынул ледяной дождь, дома полопались бы и все рукотворное превратилось в руины, изборожденные причудливыми зигзагами. Но о дожде не было речи. С крыш сыпалась седыми хлопьями сажа, а по дряблому асфальту желтоглазым стадом мчались олдсмобили, мотокары, размалеванные беззастенчивыми рекламами трехъярусные автобусы. Сирены выли и хохотали шакальими голосами, крякали допотопные клаксоны, жестянно трезвонили где-то тощие колокола черчей. Авто были бесчисленных марок, колеров и форм. Без всяких умственных усилий с моей стороны специфические данные развешивали передо мной свои пестрые диаграммы. Вообще весь многоцветный витраж знаний существовал как бы сам по себе и, к моему изумлению, по мере надобности поворачивался ко мне той или иной плоскостью.