Мое грубое кокетство выглядит, наверное, заигрываньем пантеры с упитанным пекари…
— Удивительно, что тебя не величают какой-нибудь Клитемнестрой. — Он не предполагает действительного тупика; путая мифологию, он иронизирует в ответ на мою иронию. — А теперь брось все и следуй за мной.
Что ж, диктатор решил продолжить игру, любопытство, безусловно, подавило прочие чувства всесильного фрачника. Я буквально исполнила приказание: уронила метлу и пошла в шаге от него, чуть поотстав и вульгарно играя бедрами.
За идиллической колоннадой, в мрачном нагромождении корпусов, сияла щеколдой дверь — массивная и уродская до гадливого отвращения, до понимания какой-то безнадежной, поразительно напыщенной пошлости. По сторонам бурятскими идолами каменели верзилы в сером — шлем, краги, перчатки с раструбами, нос крючком и ручной пулемет с правого бока. Их оловянные глаза при нашем приближении остались недвижны, но челюсти, вспухнув, изобразили преданность. Хрустнула дверь, раскололась надвое; выскользнул оправленный в галуны, звякнул каблуком о каблук, сделал плотоядно-мужественную мину: усики встопорщились стрелками…
— Нравится тебе мой батальон? — свойски подмигнул мне диктатор. — Ребята свирепы как ризеншнауцеры. В свободное время гирю чреслами держат.
— Да уж, сущие тавроскифы, — согласилась я тоном портовой Ве-нерки, довольной успехами своего похабного ведомства.
Тут же было выяснено, что серые в крагах есть не что иное, как отпрыски пингвинов в фуражках и изнасилованных ими женщин. В этом заключалась какая-то особая хитрость; припомнились янычары — результат планомерной селекции ражих турецких головорезов со славянскими пленницами. Синтез девических воплей и безжалостного сладострастия прорастал ятаганным ужасом христианских стран.
— Псевдопингвины для того и бродят по городу, чтобы поддерживать у горожан необходимый тонус, создают оптимистический кошмар, — заключил свою аннотацию диктатор; мне показалось, что это государственное предприятие он сам задумал и пристально следил теперь за его неукоснительным исполнением.
Вестибюль на первом этаже освещался пылавшей вполсилы гигантской люстрой, льющей с беспредельного потолка радужно-хрустальный каскад; жестоколицые атлеты на постаментах, в каменных вазах бронзовые ветви олив, по нишам — полотнища знамен с когтисто-звездчатыми эмблемами… Эти аксессуары и декорации походили на ацтекский храм, дикарски разукрашенный перед свершением ритуальных казней. По углам членистоного разбегавшихся коридоров отблескивал вороненый сумрак пулеметных стволов. Выйти отсюда самовольно было попросту невозможно. Это соображение я взяла себе на заметку.
Несколько скоростных лифтов опускали в вестибюль и подбрасывали на разные этажи официально застегнутых в двубортные пиджаки мужчин. Крайний лифт, выплюнув троицу остолбеневших двубортников, вознес диктатора и меня на двадцатый этаж.
— Ух ты! — сказала я, продолжая наивничать; про себя я одобряла повадку моего всевластного спутника, естественно, не замечавшего воскуряемого перед ним подобострастия.
— По сути, сороковой, а не двадцатый, — заметил он важно. — Сколько вверх, столько и под землю.
Я поняла, что в подвалах находятся его знаменитые застенки.
Войдя в красивый зал, отделанный лазуритом, с изящными фонтанчиками (диваны, пестрые ковры — ах, распущенность краснобородого шахиншаха!), я почувствовала приближение своей миссии. Понятно ведь, для чего приводят женщин в такое помещение (уж больно много диванов)… Неожиданно диктатор грубо схватил меня за руку и сказал слабому на вид очкарику, утянутому в защитный джемпер:
— Эту бабочку, Бек-Марузин, я только что отловил в парке. Впечатление?
— Ваша бабочка, эччеленца, напоминает крылатую гурию, — усмехнулся очкарик в джемпере и продолжал, ласково лучась голубеньким взором: — Хотелось бы узнать, не трудно ли ей было порхать через дворцовую ограду…
— Мясник! Разделыватель туш — лангеты, ростбифы, отбивные.
— Заметьте, эччеленца, и самая нежная грудинка…
— Все бы тебе развлекаться.
— Какое там развлечение, потная работа…
— Не получишь бабочку. Ну, может быть, со временем, после личной проверки.