— Вы огорчаете своего Бека, эччеленца, капризничаете…
Передо мной клубился мираж какого-то милого домашнего воркования, добренькой шутки, легкой родственной пикировки из-за сущих пустяков.
— Кстати, детка, называй меня синьором Примо. Полностью мое административное наименование: правитель Примо Ф. Д. — И диктатор смачно шлепнул меня по ягодицам.
— В значении «Фобос» и «Деймос», милочка, — добавил Бек-Марузин. — Мифологию проходила?
— А как же… — певуче ответила я и отреагировала на вязкий шлепок диктаторской ладони испытанной уже, развратной улыбкой.
— Зубы искусственные, — быстро проговорил Бек-Марузин и стал похож на злобного очкастого зверька. — Сделано у дантиста Жана, чтоб мне сдохнуть.
— Твой поганец Жан сроду таких не сделает… — Синьор Примо «Страхоужасный», по-моему, защищал меня вполне искренне. (Как видите, я сделала перевод расшифрованных инициалов.)
Тут я решительно вмешалась:
— Уж позвольте, синьор, сказать вашему дружку… (Оба рты разинули: не привыкли, очевидно, к такой фамильярности). Если неизвестный мне Жан сделает ему зубы, такие, как у меня, то… («Ну, чего, чего?» — поторопил Примо). Я смогу подготовить ему место одним ударом…
Диктатор грузно захохотал. Бек-Марузин ощупал меня яростным взглядом и прошипел что-то вроде «мы еще выясним». Примо все смеялся; какая-то сложная механика памяти подставила, наверное, связку фактов, внушивших ему спотыкливую надежду. Он понимал, конечно, что мое присутствие несет возмездие в каждом непредвиденно-безобидном жесте. Но ощущение демонически воспламеняющей красавицы, которую он дважды тронул собственной рукой, вносила в мысленную стезю диктатора беспочвенный кавардак; он все-таки предполагал, что это только испытание, а не приговор, и собирался выдюжить.
Откуда-то прибежал брюнетистый юнец в пурпурной греческой тунике и бутсах на босу ногу.
— Опять на меня поклеп, дядюшка, — захлюпал юнец, — будто я государственный план завалил…
— А разве нет? Завалил ведь, а?
— Неправда ваша… — снова заныл брюнетик в тунике. — Я старался. А меня то на сортировку госпроституток, то на подъем сельского хозяйства, то на душевные беседы со взяточниками… Сколько же будут издеваться ваши соратнички, дядюшка? Я так никогда в люди не выйду.
— Ладно, пусть переведут тебя на спортивно-оздоровительный сектор. В рюхи-то играешь? Добро. А как бейсбол? Ну, хрен с ним, сойдет и гольф. А за то, что план завалил, надо отвечать. Бек, отпусти ему для порядка. Становись, Боба, так надо…
Юнец изобразил на прыщавой мордочке горе, но глазами плутовато хихикал. Он покорно встал в известную позу, заголив упитанный задок, и Бек-Марузин трижды с видимым удовольствием хлестанул по нему кавказским ремешком, оставив на пухлой округлости три ярко-пунцовые полоски.
— Уй, не буду больше! — брезгливо прокричал брюнетик и, не опустив задранного подола, хромоного умчался.
— Все по справедливости, зря не наказываем, — назидательно пробасил Примо. — У нас конституция.
— А ты, прелестная бабочка из-за изгороди, не знаешь ли этих негодяев? — как следователь на перекрестном допросе вдруг спросил меня Бек-Марузин, застегивая употребленный только что ремешок. Он опять интеллигентно обмяк, расслабленно увял, лучился из-под стекол нежно-голубеньким.
Извлеченные из карманов джемпера фотографии были представлены моему недоуменному рассмотрению. На одном фото остроносый странный человек с клиновидной бородой, с лицом без теней и складок, с физико-математическим лбом, в темном одеянии, напоминавшем сутану, вытекал из коричневого тона сепии. С другой карточки, отснятой лет восемьдесят назад, глядела симпатичная ряшка любителя выпить и закусить. Он ухмылялся с дубоватой непринужденностью, надвинув на лоб завитый чуб провинциального стряпчего, и выглядел тем ординарным проходцем третьесортно-банальной жизни, который только потиранием рук наводит на собеседника интеллектуальную оскомину. Одевался второй соответственно моде своего времени: белый пластрон, жилет с низким вырезом и черный пиджак. Словом, стряпчий как стряпчий. Из Нанта, Лодзи или Нижнего Новгорода.
— Первый раз вижу, — сказала я настолько искренне, что парапсихолог Бек-Марузин, трансцендентально воссоздав сферу моей правдивости, поверил. Убрал фотографии и снова проникся ко мне несусветной ненавистью.
Его не обольстить ни за что — напрасна лавина медных кудрей и предвещающее блаженство таяние янтарно-изумрудного взгляда. Напрасна усмешка полногубого рта с неотразимо-прелестным положением сладости в уголках, и аромат тайно влекущей бездны, и все прочее, уже поверхностно здесь описанное…