— Венуся, ты не стенографируешь ли… случайно? — обратился ко мне диктатор с хитрой морщиной в подглазье и получил ответ:
— Я закончила курсы стенографии, мистер Примо.
— Не мистер, а синьор, — поправил меня ищейка Бек-Марузин.
— Извините, монсиньор… Нет, не то… Господин идальго… Короче говоря, постой-ка, брат мусью… Если уж не дон и не пан, — забеспокоилась я, суматошно выдираясь из геральдической трясинки. Примо поглядывал юмористически. Система моих познаний дала осечку, и это его, может быть, обнадежило. Раз есть мелкие промахи, не исключены и значительные.
Я уселась за столик с блокнотом и самопишущим пером. Начались доклады об успехах металлургов, о превышении рекордов пловцами и бегунами, о том, сколько центнеров сверх плана получила укрупненная бригада полеводов во главе с… Синьору Примо приносили сводки, реестры, отчеты, соображения, прогнозы, таблицы, предложения, статьи центральных газет. Он выслушивал, просматривал, перелистывал, распечатывал пакеты. И по каждому отдельному поводу так же уверенно, без малейшей тени сомнения произносил несколько указующих слов. Я записывала, нисколько не удивляясь бешеной скорости, с которой авторучка в моих пальцах проставляла затейливые значки. Потом замелькали документы, содержащие такие мрачные разделы политики, что мне определенно почудился сырой смрад мочи и парного мяса. На этих бумагах с грифом человеческого страдания Примо ставил свою подтверждающую державную подпись. Иногда добавлялось конкретно: «к чрезвычайной мере» или «пятнадцать лет каторги в горах (Окатуя) Сьера- Маэстро».
Я сознавала, что передо мной мощный народный гений. Выйдя из его недр, он самозабвенно трудился во благо народа и ежечасно, ежеминутно думал о его процветании, — правда, иногда немного мучил ради высшей справедливости, даже слегка сокращал его бестолково растущую численность. Зато сопереживал (не щадя душевных сил) вместе со своим народом недостаток еды, опасность катастроф, массовых психозов и заражений, всегда обращая к нему ободряющую речь по радио и телеэкрану.
Когда последний докладчик (их было не меньше двадцати) убрался со слащаво-танцующим реверансом, оттяжкой носка и полосканием в воздухе заискивающей кистью, диктатор спросил:
— У тебя готово?
— Так точно, шеф! — гаркнула я, преподнося ему уработанный вдрызг блокнот.
Содержание морщин и бугров на его полном лице было ответственно, но достаточно благодушно. И все же он читал стенограмму с озабоченно выпертым подбородком. Опытным глазом пробежал записи, одобрительно кивнул и аккуратно положил в каминное пламя. Кстати, сиял гитарным очарованием: чугунная решетка с бронзовыми виньетками, светлый мрамор, на мраморе швейцарские фигурные часы — нимфа безо всего, смерть с косой, веселый сукин кот с лютней; кроме часов, были статуэтки (несколько шаржирующие) — Бонапарт (я его сразу узнала), Троцкий (как же! впрочем, этот как будто менее знаменит) и еще один именитый главарь фундаментально-палаческого толка.
Проследив, как огонь ухватил оранжевой пастью мою трехчасовую работу, я хихикнула. Вождь сжигал за собой мосты.
— Прошу отобедать, — сказал Примо и пояснил, что обычно обед бывает парадный, с участием должностных лиц, газетных редакторов и дипломатических представителей от какой-нибудь из отдельных звездных систем; но сегодня он изменил правилу, а потому лично перечислил, как гибкий метрдотель: — Волжские расстегаи, фрикассе из дрофы, кольраби в сухарях, форель-локо, апфельштрудль, бургундское… Нет аппетита? Тем лучше. Раздевайтесь, мадемуазель Венцеслава.
Наконец-то он использует свой единственный козырь в этой смертельно замысловатой игре. Интересно, каким способом и в каком стиле. Беспрекословно сбросив рубашку и содрав джинсы, я предстала экипированная только сандалиями. К моему удивлению, диктатор попятился от меня и требовательно хлопнул мясисто чавкнувшими ладонями. Тут же вокруг заколыхались толстые старухи в шлепанцах, в засаленных на животе спецхалатах. С моих плеч нежными струями пролился призрачно-бледный шелк, медные космы были укрощены аметистовой диадемой. Зеркала размножили кровавые родониты у меня на груди, уши вспыхнули алмазной символикой. Я уже накопила опыт теоретического и непосредственного сравнения (время шло, ширилось количество ассоциаций) и вполне согласилась сама с собой, что, бесспорно, прекрасна, как… Да, да, как посланница созвездия Кентавра, истеричные болтуны! Только на ступнях моих по-прежнему сиповато поскрипывали стоптанные сандалии. Малейшее движение открывало до бедра левую ногу, зато и все остальное считалось прикрытым лишь умозрительно. Вообще дело было поставлено таким образом, что в платье я показалась себе более голой, чем будучи натурально раздетой. Здесь, конечно, работали костюмеры, практиковавшие в фешенебельных коллекционных, фантастично укомплектованных лупанарах.