— Ужасть!.. — Михеич показал мне оттопыренный большой палец, желтый от никотинового ожога. — Аж глядеть больно… Промеж прочего, ежели из голубого зальца выйти дверкой в угле, то будет галдарея длиннющая, кишка кишкой. Площадочка тамотко в башне насупротив самого краю. Ясно ай нет? Ну, то-то…
Михеич затушил самокрутку, забрал свои бутафорские грабли и побрел куда-то, задумчиво шмурыгая разбитыми сапогами.
— Пора начинать, — обернулся ко мне Примо. — Массовая затейница должна предстать перед аппаратом верховных ведомств. — Он подал мне руку, холодную и твердую, как протез. Мы прошествовали к боковому проходу, перекрытому снопом стеклянной соломы. Метнулось ослепительное пятно прожектора… Звенящий сноп распался, ломая хрупкие стебли… Валами катившийся вопль сотни голосов, усиленный и многократно повторенный акустическими устройствами, приветствовал выход Примо.
Необъятый зал переливался импульсивной игрой огней. Знамена, изъятые из ниш, трепетали под порывами искусственно-патриотического ветра. Арийскую белизну изваянных жестоколицых атлетов оттеняла фиолетовая кожа живых сенегальских негров, чей костюм ограничивался кольцом в носу. Голые сенегальцы, как двухметровые кариатиды, стояли под каждой колонной, водрузив на курчавые головы корзины сладостей. Над корзинами зуммерно жужжали заводные, с пламенеющим брюшком, пчелы. Оглушительно долбала начищенная медь — оркестранты лупили в маршевые барабаны, сгрудившись на миниатюрных эстрадах. Женщины в форменных платьях при блондовых париках, мужчины в двубортных пиджаках при черном галстуке, завязанном толсто, срепетированно перемещали ряды, создавая впечатление бесконечного людского моря.
— Надо подарить им радостный возглас, — поощрительно произнес синьор Примо. — Да, да, призыв, праздничный клич. Твоя массовая затейливость на сегодня ограничится приветствием, а уж потом…
— Синьоры бабы и синьоры мужики! («… чтоб понятно было кто-кто», — это я Примо) Камерады и камерадки! Ледизынжентлиментис! Значит, того… Будем пить и веселиться, будем жизнию играть! — С размахом забубенного вдохновения я выплеснула эту неизвестно откуда взявшуюся цитату. Примо поморщился:
— Конечно, все хотят… Однако тон несколько фриволен. Неответственно по отношению к судьбам народа.
— Мы будем петь и смеяться как дети! — глотая паузу, провозгласила я другую рифмованную с чем-то строчку, ласочкой юркнувшую мне в голову.
Последнее мое обращение к аппарату Примо одобрил, хотя и заметил вскользь отсутствие четкой политической программы. Тогда, не стесняясь толпы двубортников и блондовых париков, я изящно прильнула к диктатору и обвила смуглым кольцом его короткую шею. Пришлось ему поцеловать меня, губы его кололись, будто проволочные. Устоять перед моим мстительным темпераментом оказалось нелегко.
Между тем атмосфера торжества быстро менялась. Знамена куда-то дели. Перестала громыхать официальная бодрость литавр, музыканты наигрывали провинциальные польки, цирковые галопы и даже некое подобие джаза. Пары шаркали и тряслись. Оставляя партнерш, мужчины потрое воровато прятались за колоннами. Слышалось бульканье. Затем прятавшиеся выныривали на свет с оживленным, плутовато-довольным взглядом. Женщины тоже развлекались по предусмотренным правилам. Все чаще они останавливались возле негров, державших на головах корзины, и, доставая лакомства, нечаянно прижимались к фиолетовым животам. После чего, с вымазанными пирожными губами, с помутившимися глазами сотрудницы государственных ведомств хватали за руку любого подвернувшегося двубортника и тянули к ложам (вроде театральных), расположенным в периферийных отсеках и анфиладах.
Я заметила оскорбленных секретарш, с ревнивой поволокой взиравших на меня издали. Холодно поблескивал очками Бек-Марузин. Пофланировав, начальник тайного сыска с интеллигентной полуулыбкой склонил набок прилизанную, как у нерпы, голову и, как бы случайно, завернул в свободную ложу. Я самолюбиво насторожилась. Бек-Марузин в ложе для телесных утех виделся мне пародией. Но женщины к его ложе не приближались. Вихляющийся субъект, предлагавший синьору Примо праздничный мундир и ленту карлика Балаганова, крадучись, провел к Бек-Марузину мальчика лет одиннадцати, хорошенького, как раскормленная девчонка, в белых гольфах и обтягивающих шортиках. Через минуту световое пятно танцевало на пурпурной тунике брюнетика, завалившего государственный план.
Я растерялась. Мое заочное образование не предусматривало обстоятельств такого свойства. В недоумении я посмотрела на диктатора.