— Конституция не исключает неординарного проявления личности, — отвлеченно сказал он.
Прожекторы совместили дымящиеся лучи. Прекратилось метание цветных огней. Рои искусственных бабочек не толклись перед лицами, навевая гипнотическое возбуждение. Они взлетели и приклеились к потолку. В нестерпимом кипении перекрещенных лучей, в фокусе власти и народной любви, находился низкий, пружинисто-прочный человек во фраке и байковых панталонах. Рядом сияла блестками драгоценностей высокая девушка, не скрывающая чрезмерных подробностей полуобнаженной фигуры. Но никто не предполагал спрятанного в массе красных волос железного тюльпана с острым, как спица, стеблем.
Соблюдая достоинство, синьор Примо помахивал приветствующей кистью и медленно вышагивал к правительственной ложе под когтистым гербом. Я последовала за диктатором и вдруг увидела его фурункулезный затылок. Приметен был бугорок, заклеенный аккуратным кусочком пластыря. Волнообразный говор, пропитанный какой-то аукционной ревностью (женщины исступленно завидовали мне, мужчины диктатору), омывал нас на протяжении нашего триумфального пути. Мы вошли в сумрачный предбанник; дальше зиял интимный покой с пружинным диваном, застенчиво журчащим бидэ, ароматическими пульверизаторами и скромной пачкой презервативов.
Правда, вначале я увидела совсем другие предметы: в предбаннике на малахитовом столике располагался поднос, а на нем стоял хрустальный бокал в крахмальном салфеточном шатре.
— Выпей игристого… — сказал синьор Примо и слегка зевнул. — Коллектиционное а и, знаменитое вино года кометы…
Я приподняла за острую вершинку шатер и различила недоступный заурядному обонянию запах миндаля. Эта доза синильной кислоты вряд ли могла бы нанести мне вред. Но я принципиально отказалась.
— Что же, тогда приступим… — расслабленно пробормотал диктатор.
Я глядела на пего во все глаза с любопытством патагонского дикаря и, вероятно, не очень напоминала подтекающую от предвкушения альковистую Венерочку. Примо понял наконец, что надежды нет никакой (сообразительный все-таки был мужчина).
— Ты, конечно, Немезида или… Эвменида, что ли, — неуверенно проговорил он, античные познания не были украшением его сильной натуры; приземленность и серость, примитивный практицизм более поэтических игр импонирует руководству страховидных режимов. Я припомнила диктатору его полное имя.
— Не многовато ли мифологии, монсиньор? Для чего вам эта пошловатая символика? И вообще странное дело: вы ни разу не пытались предпринять что-либо. Как это расценить?
— Окровавленный Цезарь расправил тогу, чтобы величественно упасть… — Эту фразу Примо затвердил, наверно, для экстраординарных моментов: такие понятия помогают бездарности сохранить самоуважение и навязывают истории драматические анекдоты. — Может быть, возможен все-таки компромисс, мадемуазель Венцеслава?.. Ну, нет так нет. К чему тогда безобразные телодвижения? Государственный деятель обязан опочить под мерное largo в последней части сонаты. Тональность d-moll, скорбно, сумрачно, но достойно.
Я удивилась музыкальной терминологии и на всякий случай приложила руку к прическе.
— Ничего сверхъестественного. — Диктатор саркастически усмехнулся. — Величайшие народные лидеры — серенький литератор, бурсак-недоучка, незадавшийся живописец либо… Впрочем, я тоже… Готовился в виолончелисты, подавал надежды.
Он стал снимать фрак (так вот почему хвостатый концертный фрак!), застрял в рукаве, посмотрел беспомощно. Я помогла ему высвободить локоть. Фрак аккуратно повесили на крючок, привернутый к стойке.
— Шумновато здесь, — острил Примо, кивая на соседнюю ложу, откуда доносилось ритмичное попискиванье. Он пригладил на лысине свой раздельный зачес и конфузливо помялся, будто в преддверии неприличных разоблачений. Я наглухо задернула шторы и полчаса озвучивала все фазы лютого вожделения — от изнывающих стонов до кошачьих воплей в финале.
Появившись в предбаннике, я еще держала тюльпан тремя пальцами, как обмокнутое в чернила перо. Со стебля капнуло. Я наступила на пятнышко и медленно вдавила кнопку звонка. Тюльпан спрятала, разумеется. Просунулась физиономия служителя из бек-марузинской канцелярии. Я сотворила изнемогающую гримасу, оправляя платье, якобы растерзанное в любовной борьбе. Бек-марузинец понимающе, но с благоговением кашлянул.
— Вождь… (это было наименование для своих: словесный фетиш, клич команчей, рев зубробизона).
Итак, я сказала: