— Однако, — продолжал он, указывая на полки, заставленные приборами неизвестного назначения, — отсюда нам следует ретироваться поскорее, иначе…
— А как же… а что будет с нею? — спросил Гордон и опять оглянулся на окно.
— Мы сделали все, что нам было доступно. Не забывай, мы крепко материализованы. С нами может случиться все что угодно. Всемирный революционный совет не нашел другого способа воспользоваться нашими знаниями, это не шутка. Интеллектуальная элита вырождается. Она давно в тупике, она одряхлела и иссохла, как мумия. В арсенале ее борьбы осталось только убийство. Что ж, мы обязаны выполнить заказ медиума.
— Меня лишили, вопреки желанию, моей многоэтажной башенки, увитой лиловым виноградом… Меня оторвали от моего тигля, моих реторт и магнетических упражнений… Я устал здесь… Там блеянье стад на рассвете, вечернее пение девушек, прогулки с маэстро Рикардо ди Гроссольянти и с Альбертом Великим… Мне жаль здесь только ее, мое создание…
— Конечно, Гордон, ты гениальный физик. Но ты сентиментален и призрачно любопытен. Ты нелеп, как абстракционист, утерявший среди груды затейливых игрушек предметность изображения. К чему эта лавина совершенно сторонней информации взамен прагматически обусловленных задач?
— Я даже научил ее стенографировать, — припомнил Гордон.
— Думаю, она совершила много непредвиденных действий и ощутила тысячу наивных страстей. А для чего? Достаточно ей было оставаться исполнительным идолом. Нет, жесток ты, а не я. Ты заставил ее вообразить себя живым существом. (Он усмехнулся.) Небось она не раз ошарашила своих оппонентов. Не придал ли ты ей способности выпалить что-нибудь по-латыни? Из Катулла, например. Или по-персидски из Саади.
— По-персидски, быть может… — сказал Гордон, не поощряя улыбкой иронии напарника. С молчаливой грустью он прислушивался к закулисному шуму бури. Освещенной по-прежнему была только часть сценического пространства; погруженная во тьму авансцена пока что мрела пустыми объемами будущих фигур и контактов.
Партнер Гордона затушил сигарету и сел у стены на длинную деревенскую скамью. Нахохлился, сунул руки в карманы штанов, скрестил клетчатые ноги и задремал. Через полчаса в дверь стукнуло. Он поднялся рывком. Скрипя подошвами, подошел к двери. Остроносый Гордон смотрел на него испуганно. Прислушался, морща лоб. Стукнуло еще раз. Клетчатоштанный резким движением отодвинул засов и открыл дверь. Ворвались свист и плеск. На границе черной тьмы и красноватого полумрака стояла высокая, неправдоподобно прекрасная девушка. Спутанные темно-рыжие волосы, будто грива, облепили плечи, рваная рубашка расстегнута на груди. Девушка застенчиво придерживала ее обеими руками. Вода лилась ручьями с ее волос, омывая нежное лицо, капая с ресниц, будто крупные грушевидные слезы.
— Входи, — сказал открывший и посторонился. Она неуверенно переступила порог. Мужчина затворил дверь, громыхнул засовом и как будто уже виденным в этом спектакле жестом грубовато подтолкнул ее.
— Стань там, пусть вода стечет, — деловито проговорил он и обратился к Гордону: — Задерни окно плотнее. И зажги верхний свет.
Гордон вытянул шею к девушке, стоявшей босыми ногами в луже, и разглядывал ее с болезненным удивлением. Она не двигалась, опустив руки по бокам и не поднимая глаз.
— Ты устала, Венуся, — жалеючи сказал Гордон. — Сядь, отдохни.
— Прекрати никчемную возню, Гордон! — сердито вмешался человек в клетчатых штанах.
— Вы забываете, Венедикт Брониславович, что порядочные люди добры и к животным, а здесь…
— А здесь даже не животное. Здесь создание твоего собственного ума, несчастный Пигмалион.
— Тем более. И я хотел бы…
— Ты хочешь, Гордон, чтобы нас взяли с поличным и столетия на три бросили в подземные камеры. Как же ты возвратишься к своему венецианскому окну и винограду, вьющемуся до самой крыши, к своим свечам и ретортам? Задание выполнено, — повернулся он к девушке. — Дай мне тюльпан.
Она с усилием выколупала из кармана требуемый предмет.
— Замечательно. — Энергичный Венедикт Брониславович спрятал вещицу. — Каким образом ты его применила?
— Уж после того, как был отключен источник жизнеобеспечения.