Как и предсказывала Ксения, Ярослав и слышать не хотел о моей женитьбе на дочке сельского пономаря.
— Да ты никак сдурел, Гришка! Али ты смерд какой, чтобы жениться на деревенщине! Не будет тебе моего согласия. А коли надумал жениться — я сам подыщу тебе невесту.
Я повалился князю в ноги.
— Не губи, княже! Благослови с Ксенией, век молиться за тебя станем!
Ярослав в гневе топнул ногой.
— Уходи с глаз моих, Гришка! Будет так, как я сказал!
Весь июль я жил в отчаянии и страхе, каждый день ожидая, что князь призовет меня к себе и объявит, что подыскал невесту. Эта мысль была для меня хуже смертной муки, и я решил, что совершу самый тяжкий грех и погублю себя, но не пойду под венец ни с кем, кроме как с Ксенией.
Слава Богу, Ярослав не выполнил обещанного. Может быть, живя по-прежнему одиноко и вспоминая томящуюся в татарской неволе жену (дошли слухи, что ее даже убили в Орде), он проникся моим положением и отказался от своего замысла. И как-то раз, давая мне очередное поручение, сказал:
— Чего с лица спал? Али все о суженой думаешь? Упрям ты не по чину, Гришка! Ну да Бог с тобой, коли ты так уперся, отправляйся к своей поповне да веди ее в церковь. — Я подумал, что ослышался, а князь тем временем продолжал: — Вели ключнику от моего имени отпустить тебе всего, что надобно для свадьбы, а я прикажу снарядить ладью — чем на телегах тащиться, лучше по Волге плыть.
Надо ли говорить о радости, охватившей меня после слов князя? В порыве благодарности я хотел поцеловать ему руку, но он не позволил сделать этого.
— Ступай, ступай! — с напускной суровостью сказал он, и я побежал разыскивать ключника.
Весь следующий день прошел в хлопотах, и только наутро тяжело груженная ладья отчалила от пристани. Погода стояла тихая, и поначалу пришлось плыть на веслах, но после обеда поднялся ветерок, и кормчий поставил парус. Ход ладьи заметно ускорился, за кормой зажурчала вода, так что к исходу дня мы без всяких происшествий доплыли до Едимонова.
Два дня прошли в приготовлениях к свадьбе. В них участвовало все село. Водили хороводы, пели песни и угощались — я привез с собой вдоволь хмельного пива и съестных припасов, — и лишь на третий день свадебная процессия направилась в церковь. После длительных церемоний нас, наконец-то, подвели к алтарю. Мы с Ксенией встали на колени, и священник уже готовился благословить нас, когда дверь распахнулась и в церковь вошел… Ярослав! Каким образом он оказался в Едимонове, когда должен быть в Твери, — в тот момент я об этом не подумал. Мой ум был поражен другим: едва я увидел Ярослава, мою душу охватило страшное предчувствие. Что-то ужасное должно было произойти под низкими сводами сельской церкви.
Не вставая с колен, мы с Ксенией смотрели на князя, а он на нас, а вернее — только на Ксению. Священник при виде князя словно забыл о своих обязанностях; в церкви повисла напряженная тишина; в ней слышалось лишь слабое потрескивание горящих свечей.
Наконец, словно отряхнув с себя некое оцепенение, Ярослав вплотную приблизился к алтарю. Теперь он смотрел на меня, и я не мог отвести глаз от его проникающего в самую душу взгляда.
— Отойди! — велел он мне. — Не твое здесь место!
Я знал неистовый нрав князя, все Ярославичи были такими, и чувствовал, что он находится в том состоянии духа, когда ему лучше не перечить, но все же оглянулся на Ксению, ища у нее поддержки.
— Отойди! Не твое здесь место! — слово в слово повторила она.
Все содрогнулось во мне, все отзвучало вокруг. Я поднялся с колен и пошел к выходу. Люди расступались передо мною — как перед осужденным, которого ведут на казнь. Краем глаза я увидел, как Ярослав опустился на колени рядом с Ксенией и дал знак священнику продолжать обряд.
Я вышел из церкви и углубился в лес. Ветки хлестали меня по липу, сучья рвали одежду, но я не замечал ничего и шел все дальше и дальше. Наступили сумерки, затем пришла ночь, в темноте совсем близко от меня горели глаза диких зверей, а над самой головой заходился в жутком хохоте филин. Наконец, выбившись из сил, я повалился на землю и уснул беспробудным тяжелым сном…
Сон, наверное, и спас меня от умопомрачения. Проснувшись, я обнаружил, что лежу на поляне, по которой извивался ручей. Вокруг были заросли малины, а на мшистых пригорках тут и там краснели брусничные россыпи. В воздухе реяли пунцовые стрекозы, среди цветов гудели большие мохнатые шмели. Одним взглядом окинув все это благолепие, я понял, что мне суждено доживать здесь свой век.