Дункан широко улыбнулся, обнажив при этом неровные, выступающие вперед зубы. Улыбка была довольно мрачной, в ней не чувствовалось никакого добродушия.
— Я знаю, — сказал он. — Вы говорили мне об этом, когда им случалось попадать в переделки. Если не ошибаюсь, вы говорили, что от них все отвернулись.
— Вот именно. И не только дети, но и взрослые. Все только и ждут, что они что-нибудь натворят. Вот вы, например, я уверена, не спускаете с них глаз, когда они приходят сюда.
— Конечно. Если бы я этого не делал, они бы у меня все тут унесли.
— Как вы можете это знать?
— Я поймал их с поличным.
— Они обозлены, — сказала она, — и пытаются как-то отомстить.
— Но я-то тут при чем? Я никогда ничего плохого им не делал.
— Может быть, лично вы ничего и не делали, но и вы, и все остальные настроены против них, и они это чувствуют. Они знают, что никому здесь не нужны, и не потому, что что-то такое натворили, а просто потому, что давным-давно все решили, что это никудышная семья. По-моему, именно эти слова вы употребляли — никудышная семья.
В магазине, как я заметил, мало что изменилось. На полках появились новые товары, а каких-то товаров не стало, но сами полки были те же самые. Когда-то лежавший под стеклом круг сыра исчез, но приспособление, использовавшееся в прошлом для резки жевательного табака, было по-прежнему прикреплено к выступу за прилавком. Единственной по-настоящему новой вещью был стоящий в дальнем углу холодильник для молочных продуктов, что, вероятно, и объясняло отсутствие на прилавке сыра. В центре на противне с песком, как и прежде, стояла пузатая печка, а вокруг нее были расставлены стулья. Судя по глубоким царапинам и лоснящейся обивке, они в течение долгих лет служили местом отдыха для посетителей. Вдоль одной из стен тянулись ящики для корреспонденции, а в открытую дверь из заднего помещения, где в мешках и бумажных пакетах хранился корм для скота, в магазин проникал опьяняющий аромат сена.
У меня было такое ощущение, что я заходил сюда только вчера — так незначительны были происшедшие здесь изменения.
Я повернулся к грязному, в пятнах и разводах, окну и бросил взгляд на улицу. Здесь изменения были более заметны. Напротив банка, на углу, где прежде был пустырь, сейчас стояло бетонное здание автомастерской. Перед ней одиноко торчала заправка с единственной колонкой, вся краска на которой облупилась и сошла. Рядом с мастерской находилось небольшое здание парикмахерской, которое осталось точно таким, каким я его помнил, если не считать облезших и явно нуждающихся в окраске стен. За парикмахерской была лавка, которая, насколько я мог видеть, совсем не изменилась.
Разговор за моей спиной явно подошел к концу, и я обернулся. Беседовавшая с Дунканом женщина шла к двери. Она оказалась моложе, чем я думал. На ней был серый костюм, а черные как смоль волосы стянуты у висков и уложены в тяжелый узел. Глаза скрывались за стеклами очков в пластиковой оправе, и на лице — смешанное выражение тревоги и гнева. Походка была по-военному четкой, и вся она, с ее деловым видом и резкими манерами, которые ясно давали понять, что она ни от кого не потерпит никаких глупостей, напоминала личную секретаршу какой-нибудь важной персоны.
У двери она обернулась и спросила Дункана:
— Вы приедете сегодня на представление, не так ли?
Губы Дункана растянулись в широкой улыбке.
— Пока еще я ни одного из них не пропустил. За много лет. Так что не рассчитывайте, что я пропущу сегодняшнее.
Она открыла дверь и вышла. Краем глаза я видел, как решительным шагом она направилась по улице.
Дункан вышел из-за прилавка и, приволакивая ногу, направился ко мне.
— Чем могу быть полезен? — спросил он, приблизившись.
— Меня зовут Хортоном Смитом, — ответил я, — я договаривался…
— Погодите-ка минутку, — прервал он, вглядываясь в меня. — Когда сюда стала приходить для вас почта, я узнал ваше имя, но сказал себе, что я, должно быть, ошибаюсь. Я подумал, что, возможно…
— Никакой ошибки не было, — произнес я, протягивая руку. — Как поживаете, господин Дункан?
Он схватил мою руку и крепко сжал ее.
— Малыш Хортон Смит, — воскликнул он, — вы частенько приходили сюда с вашим отцом.
— А вы всегда угощали меня конфетами.
Его глаза под густыми бровями приветливо блеснули, и, еще раз крепко сжав мою руку, он наконец отпустил ее.