Над всем этим возвышался небесный свод, усыпанный яркими летними звездами, чего, насколько я помнил, быть не могло, так как вскоре после последней атаки на обреченный холм хлынул ливень, уровень воды в реке поднялся и некоторые раненые, не в силах двинуться с места, утонули. Солдаты прозвали такую погоду пушечной. Сильнейшие грозы, нередко разражавшиеся сразу после ожесточенной битвы, порождали в них уверенность, что причиной дождей была стрельба из тяжелых орудий.
Весь склон вокруг меня был усеян мертвыми телами. Кое-где виднелись трупы лошадей, но раненых, судя по всему, не было. Я не слышал ни жалобных стонов, ни плача, ни душераздирающих воплей, обычных после любого сражения. Не могли же они за такое короткое время найти и унести всех раненых. А может, подумал я вдруг, раненых здесь вообще не было? Может, здешние режиссеры немного подчистили и отредактировали историю?
В этих распростертых вокруг меня мертвых телах чувствовались мир и спокойное величие смерти. Я не видел ни одной неестественной позы, все они лежали так мирно и спокойно, будто просто заснули. Все, даже лошади. Ни у одной из них я не заметил ни вздутого живота или нелепо вывернутых ног. Все было изящно, аккуратно, благопристойно и Немного романтично. Да, здесь поработали редакторы, но скорее не этого, а моего мира. Так представляли себе эту войну люди во времена Геттисберга, так представляли ее себе и последующие поколения, когда прошедшие годы стерли из памяти людей жестокость, грубость и ужас этой войны и, набросив на нее романтический покров, превратили ее в легенду.
Я понимал, конечно, что передо мной прекрасная иллюзия, не более. Я знал, что в действительности все происходило совсем не так. И, однако, глядя сейчас вниз, я почти забыл, что это только спектакль, чувствуя в душе лишь гордость и сладкую ностальгию по тем героическим временам.
Осел наконец умолк, и где-то у костра затянули песню солдаты. В рощице за моей спиной тихо шелестела листва.
Геттисберг, подумал я. Еще совсем недавно я стоял на этом самом месте — правда, все происходило в другом времени или даже на другой Земле, — пытаясь представить себе, как все здесь происходило на самом деле, и вот сейчас я смог увидеть все это или, по крайней мере, часть этого собственными глазами.
Я начал было спускаться вниз, как неожиданно кто-то меня окликнул:
— Хортон Смит!
Я резко обернулся, но никого не увидел. Несколько мгновений я напряженно вглядывался в темноту, пытаясь разглядеть того, кто со мной заговорил. Наконец на сломанном колесе подбитой пушки я заметил смутные очертания знакомой фигуры, лохматую конусообразную головку и торчащие уши. На этот раз, однако, Рефери сидел спокойно и не бесновался.
— А, это опять ты, — проговорил я.
— Тебе помог Черт, — пропищал Рефери. — Стычку с Дон-Кихотом нельзя было засчитывать, а уж пережить эту канонаду ты и вообще не смог бы без помощи Черта.
— Ну, хорошо, мне помог Черт. И что из этого следует?
— Ты признаешь? — спросил он с надеждой в голосе и подался вперед. — Ты признаешь, что тебе помогли?
— Конечно, нет, — ответил я. — Это ты так говоришь, а я этого просто не знаю. Черт ничего мне не сказал о том, что собирается помочь.
Рефери весь как-то сразу сник на своем насесте. Он выглядел явно расстроенным.
— Ну, что же, тогда ничего не поделаешь, — сказал он удрученно. — Три раза уйдешь от смерти — останешься цел. Закон есть закон, и я не могу ставить его под сомнение, хотя, — он резко повысил голос, — мне бы этого очень хотелось. Вы мне не нравитесь, мистер Смит, совсем не нравитесь.
— Наше чувство, — заметил я, — взаимно.
— Шесть раз! — продолжал он причитать. — Это просто аморально! Это совершенно невозможно! Никому никогда не удавалось даже трижды избежать смерти.
Я подошел к самой пушке, на которой, скрючившись сидел Рефери, и встал рядом, не спуская с него пристального, неприязненного взгляда.
— Если тебя это утешит, — произнес я наконец, — я не заключал никакой сделки с Чертом. Я попросил его замолвить за меня словечко, но он отказался, сказав, что правило есть правило и он ничего не может для меня сделать.
— Утешит! — завопил он, раздуваясь от ярости. — С чего это тебе вдруг захотелось меня утешить? Уверен, это какая-то новая хитрость. Еще одна подлость, на которые вы, люди, такие мастера.
Я резко повернулся к нему спиной.
— Иди ты к черту, — сказал я ему. Это ничтожество явно не заслуживало того, чтобы с ним церемониться.