Самолет «Air France» летел над Атлантикой. Жаннетта уютно устроилась в кресле кабины первого класса, заказала водку с тоником и раскрыла свежий выпуск «Фигаро». На первой же полосе в правом нижнем углу была помещена следующая заметка:
«Позавчера в арендованном коттедже под Ниццей был обнаружен труп видного российского банкира Ивана Ивановича Ковалева (68). Вскрытием установлено, что смерть наступила в результате сердечной недостаточности.
Общий капитал концерна «Ковалек» оценивается в 2 500 000 000 франков.
Жена Татьяна (55) и дочь Антонина (32) будут сопровождать гроб с телом покойного в Москву».
С газетной полосы на нее глядел задумчивый Иван Иванович.
Жаннетта сделала большой глоток, поставила стакан на столик, закуталась в плед. «Алешка сдержал слово, — тихо проговорила она по-русски самой себе. — Отличный яд. И вправду не оставил никаких следов».
— Простите, вы что-то сказали? — обернулась к ней сидевшая впереди пожилая матрона.
— Мысли вслух, — улыбнулась Жаннетта, пожав плечами. — О бренности жизни.
Матрона понимающе кивнула.
КОЛЬКА
Ему было десять лет, когда отец бросил семью. Остался без работы, запил и вдруг уехал из дома. «В Мытищах бабу себе нашел, — плакалась вечером мать соседке, думая, что Колька уже спит. — Я видела ее как-то издалека. Ни рожи ни кожи. За что мне это адское наказание? Как теперь Кольку-то подымать? Такое лихолетье, такое безвременье — и одна». Соседка успокаивала, заверяла: «Попрыгает, поскачет — и вернется. Не он первый, не он и последний. Знаем мы этих бегунов. Небось недолго его мытищинская краля содержать будет. Не то время. Теперь всем бо-о-льшой кошелек нужен». Она ошибалась — там была редкая по нынешнему бездуховному сволочизму любовь, неожиданным ключом к которой оказалась уникальная сексуальная совместимость.
Мать сгорбилась, плохо спала ночами, осунулась. Колька по-своему жалел ее, подсовывал кусочек повкуснее, ночью вставал, тихонько подходил к ее кровати, поправлял вечно сбитое одеяло. Мать замирала, делала вид, что спит. Тайком от нее он звонил отцу, встречался с ним изредка на площади трех вокзалов. Небритый, небрежно одетый, он торопливо вел сына в ближайшую сосисочную. Высунув горлышко бутылки из кармана, умело наполнял стакан, взятый якобы для минералки, привычно оглянувшись, выливал в себя одним махом. Шумно зажевывая водку залежалым куском холодной рыбы или бутербродом с блеклой колбасой, виновато улыбался, подсовывал сыну черствое пирожное: «Ешь, Коль, ешь. Мы еще пробьемся, еще не вечер, не ушел еще наш поезд». Даже Колька знал, что поезд ушел. Он обожал отца и побаивался его, хотя тот не только не тронул сына и пальцем, но никогда даже голоса на него не повысил.
Двое из троих Колькиных приятелей тоже жили без отцов. Тема была больная, и мальчики редко ее касались. Разве что изредка вырвется невзначай: «Батя брал меня на рыбалку, когда я еще совсем пацанчиком был»; «К парной папа меня приучил»; «Мужчина, как мой отец, должен быть военным». И книжки они читали все больше «мужские»: детективы, приключенческие, фантастику, путешествия. Только вот на чтение и на игры с недавнего прошлого не стало ни времени, ни особой охоты. Как-то поздней осенью собрались все вчетвером после школы в подвале Петькиного дома. Был у них там заветный закуток — за бойлерной.
— Братцы, — начал Юрка, — а чего бы нам не заработать денежки? Надоело клянчить дома на мороженое и коку.
«У нас с мамой и на хлеб с молоком не всегда хватает», — вздохнул молча Колька.
— И работа клевая, — продолжал Юрка, — бегай между машинами, пока они стоят, и мой стекла.
— Или журнальчики продавай с голыми бабами, — заметил Борька. Ему уже исполнилось одиннадцать лет и он считал себя взрослым.
— А как же школа? — протянул Петька. — Школа! — передразнил его Борька. — Подумаешь. Можно не каждый день за партой просиживать. Вон Горький почти совсем не учился — а писатель.
— То когда было, — протянул Колька. — Сейчас таких не бывает. Мы тоже с Петькой стихи сочиняем. Но мы же не поэты.
Петька зарделся.
— Рифмоплеты! — презрительно присвистнул Борька.
— А вот, может, и будем! — выкрикнул Петька. И слезы навернулись ему на глаза.
— Подумаешь, обиделся, — фыркнул Юрка. — Сам зовешь Борьку жиртрестом, он же не обижается.