— Умри, но поцелуя без любви не дари…
Когда Колька вернулся из страны грез, вокруг никого не было. Лишь Любка одиноко сгорбилась на диване.
— Где все? — спросил он, наливая чего-то в два стакана.
— Наташка подралась с Борькой и Юркой и убежала. Они пустились ее догонять. Потом ушел Петька.
— А ты чего же осталась?
— Ждала, пока ты оклемаешься.
— Ну ты молоток. Давай выпьем за тебя. Эээ, нет, за себя надо пить до дна. Вот так.
Он сел вплотную к ней. Обнял. Стал расстегивать ее кофточку, брючки.
— Пусти, дурак, — не особенно рьяно отбиваясь, заявила Любка. — Я твоей маме… ой… пусти же, ну… кому говорят… я Анне Павловне все расскажу…
— Испугала ежа голой задницей… Ну что, что ты ей, бля, рас-ска-жешь, шалава дворовая? Что мы, бля, вместе водку пили? Что я к тебе в джинсы, бля, двадцать первый палец засунул? Ну и што! Подумаешь, удивила. Она и не то про меня знает. Молчит. Мать ведь. А я — кормилец. Поняла, бля?
И он, отхлебнув еще какого-то пойла, грубо повалил тихо всхлипывавшую Любку на диван…
А недавно Колька сел. Сдали его свои же — Марфа со товарищи. Следователям нужна была жертва, вот его и заложили. Сами откупились. И не то чтобы очень дорого, такса известная. В СКВ. А пацан — ничего, пацан посидит-посидит, да и выйдет. «Молодой ищо».
Мать не вынесла Колькиного ареста, вновь слегла. «Коленька, сынок, как же это? Зачем же это?»— металась она в бреду. Районный врач терялся в догадках, какой диагноз определить. Дней через десять ее не стало. Отец пережил ее на два месяца. Заснул в электричке, да так и не проснулся. Узнав об этом, Колька вспомнил слова Марфы. «Выходит, и сон занятие опасное», — вздохнул он.
Дали Кольке, учитывая особую опасность преступления — и в то же время его юные годы, — семь лет. Он почти сразу же активно включился в тюремную самодеятельность. Взахлеб читает книжки из местной библиотеки — детективы, приключения, фантастику, путешествия. Стенку камеры украшают его стихи:
Зекам стихи нравятся. Они считают, что у них теперь есть собственный поэт. И он обрел наконец-то свой настоящий дом. На всю жизнь. Дом и семью. Другой-то у него нет.
ЭРЛ СТЕНЛИ ГАРДНЕР
ДОЛИНА МАЛЕНЬКИХ СТРАХОВ
Говорят, будто стоит человеку почувствовать колдовские чары пустыни, как у него тотчас зарождается к ней любовь или ненависть. Что правда, то правда. К этому следует лишь прибавить: если возникшее чувство — ненависть, оно зиждется на страхе.
Знатоки пустыни утверждают, что, единожды сформировавшись, ваше отношение к ней останется неизменным, как бы долго потом вы ни прожили среди ее песчаных просторов. Тут, однако, они заблуждаются. Мне довелось стать свидетелем одного случая, к которому это правило не подходит. Пустыню трудно понять, и правил к ней не подберешь.
Этот случай известен лишь немногим, он произошел с человеком, который в пору моего с ним знакомства носил на шее собачий ошейник и пребывал в юдоли маленьких страхов.
Нельзя сказать, что люди не знали о собачьем ошейнике. Хотя человек этот всегда наглухо застегивал свою рубаху, тщательно прикрывая ошейник воротом, один раз или дважды он забыл это сделать, и окружающие имели возможность мельком увидеть его кожаный ошейник, украшенный серебряной именной табличкой и крошечными заклепками из полированного металла.
Вести об этом немедленно расползлись во все стороны, как это бывает в пустыне, где слухи и слушки, переданные тихим шепотком, просачиваются из одного места в другое с непостижимой быстротой. Пустыня — это страна шепота. Пустынный суховей шевелит песок, который, шурша, обтекает стволы кактусов, и звук при этом получается такой, словно кто-то шепчется. Когда же ветер крепчает, песчинки начинают сильнее тереться друг о дружку, производя престранный шорох — тихий говор песков.
По ночам, завернувшись в одеяла, невольно прислушиваешься к песчаному шепоту. Иной раз померещится даже, что можно разобрать отдельные слова; засыпая же, вдруг вообразишь, будто услышал целую фразу, которую тихонько кто-то шепнул тебе на ухо. Но рядом никого нет — просто перешептываются сыпучие пески.