Перед Бертой я извинился, заявив ей, что терпеть не могу, когда люди издеваются над собаками. Она пожала широкими плечами:
— Песик сам должен уладить этот конфликт, — сказала она таким обыденным тоном, словно речь шла о самой заурядной проблеме воспитания подростка. — Если собака боится пинка, всегда найдется какой-нибудь тип, который пнет ее. Человек то ведь должен питать уважение к самому себе, чтобы его уважали другие. То же самое относится и к собакам.
Пес лежал у ее ног; мне казалось, он понимает каждое произнесенное ею слово. Я сказал Берте об этом.
— Разумеется, понимает, — ответила Берта. — Это умный песик, только уж больно чувствительный, в этом и состоит его главная слабость. Но он обязательно излечится от своих страхов.
Пес порывисто подвизгивал ей.
— Как назвали его? — полюбопытствовал я.
— Рексом, — ответила она.
— Грозное имя. Назвали бы лучше Плаксой.
Берта нахмурилась.
— Если это, как я догадываюсь, шутка, то совсем не смешная.
Прошло недели три, прежде чем я снова увидел Фейна и пса одновременно. Рядом со мной шагал Фред Смит, заискивающим тоном старавшийся реабилитировать себя в моих глазах. Говорил он слишком много и слишком быстро, и я не очень-то внимательно слушал его длинное разглагольствование о расстроенных нервах и здоровье.
Перед закусочной Берты Фред увидел пса и свистнул ему. Тот затрусил к нам через улицу; было совершенно ясно, что он рад Фреду.
Неожиданно возле его лап взметнулось облачко пыли — от упавшего камня. Я осмотрелся и на углу улицы увидел Фейна, подбирающего с земли другой камень.
Лицо у Фреда сделалось белым. Он испуганно переводил взгляд с меня на Фейна, с Фейна на собаку.
Я не забыл слова Берты о том, что пес должен сам урегулировать свои взаимоотношения с Фейном, но я не забыл также и некоторых обстоятельств последней своей беседы с этим субъектом, поэтому бет колебаний устремился к нему. У полиции мог появиться новый повод засадить меня в тюрьму, теперь уже не условно, так как у нас с Фейном намечался случай поговорить, и на этот раз у меня тоже кое-что имелось слева под мышкой, словом, я был готов к любым крайностям, на какие мог пойти Фейн.
Пес, однако, сам исчерпал этот инцидент.
Сперва было похоже, что ему не терпится задать стрекача, затем он вдруг резко повернулся к своему обидчику, зарычал, и этот звук как бы утвердил его решимость; он стал приближаться к Фейну, и тот выронил камень, словно обжегшись им. Когда пес почувствовал, что Фейн испугался, он ринулся к нему.
Правая рука Фейна потянулась к кобуре за пистолетом. Собака припала на передние лапы, в ее глазах засверкал желтый огонь ненависти. Фейн оглянулся через плечо, увидел гостеприимно распахнувшуюся дверь салуна и юркнул туда. В этот момент пес бросился на него, но дверь уже захлопнулась.
Я взглянул на Фреда Смита. У него на лице боролись противоречивые выражения гордости и стыда — гордости за пса, стыда за себя.
Мы с ним зашли в закусочную, и я рассказал об этом случае Берте.
Она спокойно восприняла мой рассказ.
— Он уже одолел свои маленькие страхи, — объяснила она, — и теперь готов расправиться с кое-какими из крупных. Скоро наш песик совсем выздоровеет. Дрессировать животных — не такое уж и мудреное занятие, если только иметь терпение и помнить, что привычка — самая сильная в мире штука.
Фред Смит навалился грудью на стойку.
— А со мной вы сумеете проделать то же самое? Сможете вылечить меня от того, чем я болен? Я буду совсем как собака. Буду полностью повиноваться вам, стану делать все, как вы скажете, ничего не пожалею ради того, чтобы стать похожим на других людей, вернуть собственное достоинство, а то у меня сейчас прямо кошмар какой-то, а не жизнь. — Он произнес это такой скороговоркой, что некоторые предложения слышались, как одно слово.
Большая Берта внимательно посмотрела на него.
— Вам понадобится какое-то напоминание о том, что вас драгируют, — ответила она ему, — какая-нибудь вещь, которая постоянно бы находилась при вас — перчатка на правой руке, например, или что-нибудь в этом роде.
— На все согласен, — сказал Фред.
— Ой ли? — усомнилась она и задумчиво прищурилась.
Я вышел. Мне показалось, что наедине им легче будет разговаривать. Еще я подумал, что материнский инстинкт Берты заставляет ее принимать слишком большое участие в этом, с позволения сказать, человеке, который до такой степени испорчен страхом, что готов уже бояться собственной тени.