— Есть одно «но», — ответил Ситуэлл.
— Я так и знал! — вздохнул Эдельштейн.
— Это довольно просто. Чего бы вы ни пожелали, ваш злейший враг получает то же самое, но в двойном размере.
Эдельштейн задумался.
— Стало быть, попроси я миллион долларов…
— … ваш злейший враг получает два.
— А если я попрошу воспаление легких?
— Тогда ваш злейший враг получит двухстороннее воспаление легких.
Эдельштейн криво усмехнулся и покачал головой.
— Послушайте, не подумайте, что я вознамерился вас учить, как вам обделывать ваши делишки, но, надеюсь, вы отдаете себе отчет в том, что подобным условием вы подвергаете опасности добропорядочность и благонамеренность ваших клиентов.
— Да, мы рискуем, мистер Эдельштейн, но этот риск совершенно необходим по двум соображениям, — сказал Ситуэлл. — Видите ли, это условие представляет собой своего рода устройство психической обратной связи, которое служит для поддержания гомеостаза.
— Простите, я не совсем вас понимаю, — сказал Эдельштейн.
— Хорошо, давайте сформулируем это так: данное условие помогает уменьшить силу и размеры трех желаний и, таким образом, обеспечить в макромасштабе более или менее нормальное положение вещей. Желание, знаете ли, — это чрезвычайно мощный инструмент.
— Могу себе представить… — согласился Эдельштейн. — А как насчет второго соображения?
— Вам уже и самому следовало бы о нем догадаться, — сказал Ситуэлл. обнажив ослепительно белые зубы в отдаленном подобии улыбки. — Такого рода условия — это, если хотите, наша торговая марка. По ней вы узнаете, что имеете дело с воистину дьявольским продуктом.
— Понятно… понятно, — кивнул Эдельштейн. — Знаете, мне потребуется какое-то время, чтобы хорошенько все обдумать.
— Предложение имеет силу в течение тридцати дней, — ответил Ситуэлл, поднимаясь из кресла. — Когда надумаете какое-либо желание, просто объявите о нем вслух — ясно, внятно и громко. Остальное — уже моя забота.
Ситуэлл зашагал к двери.
— Да, осталась одна проблема, о которой, я думаю, мне следует поставить вас в известность, — остановил его Эдельштейн.
— О чем это вы? — спросил Ситуэлл.
— Видите ли, как-то так получилось, что у меня нет злейшего врага. По существу, у меня на всем белом свете нет врагов.
Ситуэлл от души расхохотался, а потом долго вытирал розовато-лиловым платком выступившие на глазах слезы.
— Эдельштейн, — сказал он, — вы меня вконец уморили! Надо же, ни одного врага на свете! А как насчет вашего кузена Симора, которому вы никак не хотите дать взаймы пятьсот долларов, чтобы тот смог начать свой бизнес по части химчистки? Он что, ни с того, ни с сего вдруг сделался вашим другом?
— О Симоре я как-то не подумал, — ответил Эдельштейн.
— А как вам мистер Абрамович, который плюется всякий раз при одном упоминании вашего имени, потому что вы упорно не желаете жениться на его Марджори? А что вы скажете о Томе Кассиди из квартиры в этом же доме? Кассиди заимел полное собрание речей Геббельса и теперь каждую ночь спит и видит, как он поубивает всех на свете евреев, начиная с вас?.. Эй, с вами все в порядке?
Эдельштейн, сидевший на кушетке, покрылся смертельной бледностью.
— Мне это никогда не приходило в голову, — вымолвил он.
— Никому не приходит в голову, — успокоил его Ситуэлл. — Послушайте, вам не из-за чего расстраиваться; шесть или семь врагов — это сущий пустяк. Смею вас уверить, в отношении устремленной на вас ненависти вы находитесь куда ниже среднего уровня.
— Кто еще? — прерывисто дыша, спросил Эдельштейн.
— Ну нет, этого я вам не скажу, — ответил Ситуэлл. — Ни к чему понапрасну бередить вам душу.
— Но должен же я знать, кто мой злейший враг! Это Кассиди? Как вы думаете, стоит мне купить револьвер?
Ситуэлл покачал головой.
— Кассиди — безобидный полоумный лунатик. Даю вам честное слово, что он и мухи не обидит. Ваш злейший враг — человек по имени Эдвард Самуил Манович.
— Вы в этом уверены? — несколько опешив, с недоверием спросил Эдельштейн.
— Совершенно уверен.
— Да, но дело в том, что Манович — мой лучший друг.
— А заодно и злейший враг, — невозмутимо ответил Ситуэлл. — Зачастую так оно и бывает. До свидания, мистер Эдельштейн, и желаю вам удачи с вашими тремя желаниями.
— Постойте! — воскликнул Эдельштейн.