— Ваша жена, — продолжал мистер Вули, — считает вас невинным ребенком, хотя и бородатым, но ребенком. И не судьба мистера Тиддла больше всего тревожит мое сердце, хоть я и сочувствую ему и обязательно выскажу при встрече свою симпатию и уверенность в его невиновности, пояснив, почему я так считаю, конечно… нет, мое жалостливое сердце страдает из-за несчастной миссис Джилеад.
— Да, да? — выдохнул судья.
— Ваша жизнь, вероятно, сразу изменится, если миссис Джилеад будет знать то, что я знаю о Крохотульке?
Вопрос этот, ничуть не более искренний, чем любой из мерзейших вопросов шантажиста, очень хорошо показал, как низко опустился мистер Вули в результате необдуманного брака и затем злоупотребления лекарством, которое он принимал от заклятия жены.
Однако же он задал этот вопрос судье Джилеаду без малейших угрызений совести, нисколько не жалея ошеломленного бородача.
— Я читаю вас как книгу, — продолжал он шепотом, ухмыляясь. — Грязную книгу. С картинками. Сказать вам, что вы подумали о Крохотульке, перед тем как осудили ее мужа?
— Не надо, — прошептал судья Джилеад. Он поднял голову, обращаясь к залу: — До моего сведения донесли некоторые важные вещи. Суд делает перерыв на тридцать минут. — Публика начала подниматься, скрипя стульями.
— Идемте в мой кабинет, — пригласил судья Джилеад. — Вы тоже, — это относилось к Уильямсу.
— Отправьте его лучше домой, — вмешался мистер Вули, потом добавил, не дожидаясь согласия судьи: — До свидания, Джордж.
Начальник полиции безропотно ушел. Было совершенно очевидно, что ситуация в руках у мистера Вули.
В кабинете судьи был стол, кушетка и шкаф. Мистер Вули вытянулся на кушетке. Он постарался завести с судьей серьезный и плодотворный разговор, но слишком мешали смятенные мысли судьи. Думал он о своей жене, своем банковском счете, о Крохотульке и о многом другом, и обо всем этом почти одновременно.
Мистера Вули все это изрядно раздражало. Он стал неохотно объяснять:
— Судья, когда я трезв, как сейчас, а особенно когда я страдаю от последствий прошлого вечера, тоже как сейчас, в меня свободно проникают мысли других людей. Я слышу все, о чем думаете вы, а в тот раз наслушался мыслей Крохотульки. Можете произнести все слова недоверия, которые вам удастся собрать, а можете поберечь дыхание, потому что я вам неизбежно докажу: да, действительно у меня есть дар чтения мыслей. Вот сейчас, например, вы думаете о персикового цвета трусиках, которые купили своей Крохотульке. Поверьте, судья, мне вовсе не хочется заглядывать к вам в голову, это происходит само собой. Итак, вы думали о перси…
— Избавьте меня, — сухо прервал его судья Джилеад. — Я вполне готов поверить, что вы слышите мои мысли. А в нетрезвом виде вы их тоже слышите?
— Нет, ничуть, — ответил мистер Вули.
Судья встрепенулся.
— Прошу прощения? Вы как будто сказали: «Нет, ничуть»?
— Да, я так сказал, — чуть раздраженно подтвердил мистер Вули.
— У меня есть виски.
— О! — теперь встрепенулся мистер Вули. — Почему же вы сразу не сказали?
Вскоре он отпил из своего бокала.
— А шампанское у вас есть?
— Извините, нет, — вздохнул судья. Его глаза блуждали.
— Перестаньте думать о Крохотульке.
Судья вздрогнул. Те места на его лице, которые не заросли волосами, порозовели. Это было похоже на утро в Африке: солнце, встающее из зарослей.
— Пока вы вершили суд неправедный над Тиддлом, — продолжал мистер Вули, — я с отвращением слушал ваши мысли о Крохотульке. Кстати, у нее ведь есть не только та часть тела, о которой вы думали. Почему бы вам…
— Пожалуйста, прошу вас, — проговорил судья Джилеад, задыхаясь.
— Нет, это я прошу вас держать при себе свои похотливые мысли.
— Боже милостивый! — взмолился судья Джилеад. — Я стараюсь. Хотите выпить еще?
Мистер Вули выпил. И поморщился — но не от виски, а потому, что к нему опять залетел обрывок мысли о Крохотульке.
— Не забывайте, — со вздохом проговорил он, — что я слышу вас постоянно. Ваша мысль — волна, распространяясь в эфире, или как это там называется, она проникает в мой мозг, а в этом нет ничего хорошего, поверьте. Учтите: вы, думая о Крохотульке, не видите своего бородатого лица, а я-то вынужден лицезреть вашу глупую сладострастную ухмылку! Нет, это уж слишком! Давайте лучше споем что-нибудь, пение заглушает мысли.
— Хорошо, давайте петь, — пробормотал совсем убитый судья.
— Сам-то я предпочитаю национальный гимн, но для вас может оказаться высоковато. Может, лучше получится «Санта Лючия»?