— Дик! — заорал я. — Вернись!
Куда там! До меня донесся лишь вой, каким воет собака, когда за ней по пятам гонится чужая свора.
Я остался один, но не ощутил ни страха, ни растерянности — злость буквально захлестнула меня. Трус! Раскормленный, жалкий трус! Ну погоди, вернусь — все бока обломаю!
Рассуждая трезво, самое время было повернуть назад и мне, но, повторяю, злость ослепила меня, лишила всякого чувства осторожности, и я упрямо пошел дальше, помня только об одном — справа обрыв.
Я не знаю, по каким таким законам дул этот треклятый заряд, но кончился он так же неожиданно, как и начался, и я увидел, что и впрямь нахожусь в опасной близости от обрыва. До него оставалось метров десять, не больше, и мне был явственно слышен тяжелый шум бьющегося внизу моря. Так что, как ни настораживал я себя, а все-таки забрал вправо. Впрочем, так и должно было случиться, поскольку давно известно, что у большинства людей шаг левой ногой больше, чем шаг правой, и если идти безостановочно и не иметь перед глазами никаких ориентиров, можно описать громадный круг и вернуться на то место, из которого вышел.
Оставшийся путь я прошел без всяких приключений, а всю обратную дорогу меня подгоняла сладостная мысль о близкой расправе над Диком. Что я сделаю с ним, я еще не знал, но утешал себя тем, что казнь отыщется, едва я увижу этого подлого труса. И уж тут буду беспощаден!
Но все произошло совсем не так, как я это рисовал в своем распаленном воображении. Я был уверен, что обнаружу Дика у крыльца, где он обычно меня встречал, но там его не оказалось. Я заглянул под крыльцо, обошел вокруг дома. Никого. И тут я встревожился и забыл о всяких планах мести. А вдруг Дик и не прибегал? Потерял со страху дорогу да и свалился с обрыва? Он же никогда не ходил этим путем раньше.
Я не знал, что делать, и уже был готов бежать на поиски Дика, но в этот момент увидел его. Он выглядывал из-за угла сарая, как воришка, который знает, что его накрыли и сейчас будут сечь. Он раскаивался — об этом говорил весь его вид — и был готов понести наказание.
Ситуация складывалась трагикомическая. С одной стороны я был зол как не знаю кто, а с другой — меня разбирал смех — уж очень потешно выглядела виноватая физиономия Дика. А когда человек начинает выбирать между смешным и серьезным, будьте уверены: ничего путного он не сделает. Я это понимал, однако пар у меня еще оставался, и его требовалось выпустить.
— Трус! — сказал я с презрением, на какое только был способен. — Трус и предатель! Дезертир!
Эти слова были для Дика новыми, и он выслушал их с таким серьезным вниманием, что я отвернулся, чтобы не рассмеяться вслух. Сделай я это, он, чего доброго, вообразил бы, что я расцениваю его позорное бегство как ловкую шутку. Ну уж нет! Что было, то было. Сбежал, сдрейфил, а теперь рожи строит!
Но что было делать? Экзекуция отменялась, однако нужно было показать Дику, что ничего не забыто, что он презираем. И я два дня игнорировал его. Разумеется, кормил, но делал это с подчеркнутым равнодушием, как бы между прочим. О том, чтобы погладить Дика, сказать ему ласковое слово, не было и речи. Что заслужил, то и получай.
Да, все так и было, но исподтишка я наблюдал за Диком и сразу отметил, что бойкот действует на него сильнее, чем можно было предположить. Он ел неохотно, ходил с оглядкой и все больше лежал на своем месте, посматривая на меня невеселыми глазами. Я видел, что он страдает, но решил выдержать характер. Сейчас я не сделал бы этого, но тогда еще не знал, что животные переживают, и даже сильнее, чем мы. Они не могут оценивать свои поступки, взвешивать и рассуждать, они живут эмоциями, и длительное страдание может расстроить их психику, а то и вовсе убить.
Словом, я не мог и дальше продолжать бойкот, и однажды, поймав недоуменно-горестный взгляд Дика, сдался.
— Иди сюда, Дик!
На секунду он оторопел, словно бы соображал, не ослышался ли, а потом кинулся ко мне, подвывая от переполнившей его радости. Он прямо-таки стонал и, молотя хвостом по бокам, лизал мне руки и лицо.
— Ну все, все, — повторял я, ероша его жесткий загривок. — Кто старое вспомнит, тому глаз вон…
Удивительное дело: казалось бы я должен был чувствовать себя этаким снисходительно-великодушным, отпускающим грехи, ну если не господом Богом, то по крайней мере его архангелом, однако ничего подобного не испытывал. Я был не меньше Дика рад нашему примирению, потому что гнетущая обстановка в доме, которую я сам же и создал, отравляла и без того трудную жизнь. Что же касается Дика, то я уверен: он связал бойкот с фактом своего постыдного бегства и сделал для себя зарубку в памяти.