Не меньше, чем законы упряжки, занимало меня и другое — загадка собачьего воя. Я слышал его сотни раз, но так и не мог понять его причины. Правда, однажды вычитал, что собаки воют, дескать, от холода и ничего загадочного в их вое нет. Убежден, что это не так, хотя можно допустить, что иной раз собаки действительно мерзнут. Но это зимой. А летом? Летом-то отчего им выть? Нет, здесь все гораздо сложнее. Одна лишь внезапность, с какой собаки начинают свой «концерт», уже ставит в тупик. В самом деле: минуту назад лежали смирно, вроде бы дремали, и вдруг какая-нибудь, без всяких приготовлений, задирает морду и начинает выть. К ней незамедлительно присоединяется другая, третья и вот уже вся свора воет на разные голоса. Но как бы долго ни выли собаки, они всегда умолкали разом, будто им подавался некий знак. Какой знак и кто им подавал? Для меня это так и осталось тайной за семью печатями…
В один из дней я наведался к Кулакову на озеро. Разумеется, с Диком. Увидев его, собаки пришли в неописуемую ярость. Расшатывая колья, к которым были привязаны, они выдирались из ошейников, и я представлял, какая заварушка началась бы, сорвись собаки. Но ошейники были прочные, а Кулаков быстро навел спокойствие. Конечно, оно было только видимое, собаки глухо ворчали и не спускали с Дика глаз, а он, вздыбив загривок, тоже порыкивал и кругами ходил возле меня. Чтобы не раздражать, собак, я увел Дика в сарай, служивший Кулакову коптильней, а сам принялся за дела. В тот день Кулаков чинил упряжь, и мы просидели с ним часа три, тачая алыки и приноравливая их к потягу — длинному тонкому тросу, к которому алыки прикрепляются.
Когда с работой было покончено, Кулаков предложил:
— Пойдем-ка покурим.
Покурить можно было и здесь, но Кулаков встал со своего места и направился к двери, и я понял, что он что-то надумал.
На улице я догадался, куда направится Кулаков — к оврагу, расположенному неподалеку от озера, а вот зачем он туда идет, убей Бог, не знал.
За десять минут мы дошли до оврага и спустились в него. На дне протекала речушка, на которой была устроена запруда; вода возле нее была зеркальной, в ней стремительно шныряла серебристая форель, а в кустах по обе стороны речушки заливались птицы. Около запруды мы и сели, и Кулаков достал папиросы— свой излюбленный «Беломор». Мы затянулись раз и другой, после чего Кулаков вдруг спросил:
— У тебя договор когда кончается?
— На следующий год, в мае, — ответил я, удивившись такому вопросу.
— И куда же подашься?
— Сначала в Ленинград, в контору, а потом к матери в Калининскую область. Два года дома не был. За один год возьму компенсацию, а за другой отгуляю. На юг съезжу. А там видно будет.
— А Дик? С собой возьмешь?
Ох Кулаков! Вон, оказывается, куда удочку забросил!
И хотя все случилось неожиданно, вопрос с Диком был мною решен давно — он останется здесь. Мало ли как распорядится судьба. Меня могут оставить работать в том же Ленинграде, где Дику, привыкшему к воле, жизнь будет не в жизнь. Да и не смогу я держать его в городе, его нужно выгуливать, а я целый день на работе. Так что он останется здесь. Об этом я и сказал Кулакову.
Он щелчком отбросил окурок.
— А раз оставишь, ко мне с ним больше не ходи. Один — хоть каждый день, а с ним нет. Не хочу, чтобы и с ним приключилось как с Веселым. Будешь ходить с ним сюда — собаки его потом ни за что не примут.
Все было понятно, и Дика, конечно, следовало бы сразу оставить у Кулакова, но я при всем желании не мог решиться на это. Ну отдам, и посадит его Кулаков на цепь, и Дик будет сидеть на ней два с лишним месяца — до зимы. Да он за это время тоской изойдет! А я? Тоже взвою, как собака. Нет, сейчас я Дика не отдам. Доживем до зимы — другое дело. Зимой начнется работа, вот тогда все само собой образуется.