— Не беспокойся, я тебя довезу.
— Начинаю понимать преимущества женатого человека.
— Это хорошо, — ласково проговорила Кудимова. — Закусывай, закусывай — у меня дома шаром покати.
— А чем мы будем заниматься, когда приедем домой?
— Любовью, дорогой!
И они действительно всю ночь занимались любовью.
Дачу Глазова Родин нашел без труда — по «Волге» Климова, которая стояла на улице Некрасова напротив массивных дубовых ворот. Он поставил своего «жигуленка» рядом, запер дверь и вдруг почувствовал странную дискомфортность, беспокойство и тревогу, родившуюся внутри него по совершенно непонятной причине. Он осторожно повел головой влево, вправо, прислушался к легкому поскрипыванию гладкоствольных сосен, разлапистых елей, которые раскачивались в такт порывам шалого ветра, щебетанию птиц, и радостно, беззвучно рассмеялся — понял свое состояние: он настолько привык к городскому шуму — бесконечному, как грохот водопада, вою машин, скрипу тормозов, базарной толпе, милицейским свисткам и ругани, что природа в первый момент подействовала на него, как солнце на слепого, которому после длительного лечения наконец-то сняли с глаз повязку.
«Действительно, мы все ослепли и оглохли в этом проклятом городе, — подумал Родин. — А когда-нибудь вымрем — он нас сожрет». Придя к столь печальному заключению, он глубоко вздохнул и открыл калитку.
Участок у Глазова был огромный — гектар. В бывшем СССР такие участки давали только отставным генералам, народным артистам да лауреатам Сталинских премий. И дачка была соответственная — двухэтажная, с большой верандой, на которой когда-то Глазов-старший с гостями попивал коньячок или гонял чаи, витиеватым балкончиком — наблюдательным пунктом местного значения — и деревенской банькой, спрятавшейся за высокими деревьями в углу участка.
По узкой, петляющей в зарослях кустов тропинке Родин прошел к дому, который вблизи являл собой зрелище довольно плачевное: фундамент осел, нижние бревна растрескались и покрылись плесенью, ступеньки крыльца покосились и сгнили, краска на оконных рамах облупилась, в общем, на приеме у врача инвалидность ему была бы обеспечена.
Родин поднялся на веранду, толкнул дверь. На кухне сидели два гоголевских персонажа — Иван Иванович и Иван Никифорович и, о чем-то тихо и мирно беседуя, попивали водочку. «Понятые, — определил Родин. — Ооыск — дело долгое, вот Костя и расщедрился — угостил».
— Здравствуйте, — сказал Родин. — Приятного аппетита!
— Благодарствуем! — старички легко для своих лет подскочили, поклонились и выжидательно замерли, буравя его вопросительными взглядами — будет нагоняй или нет? Родин взмахом руки усадил их на место, улыбаясь, спросил:
— Где начальник-то?
— Наверху они, — ответил тот, кто был похож на Ивана Никифоровича.
— С барышней, — добавила копия Ивана Ивановича.
Родин удивился, но ничего не сказал — так, мол, и должно быть. Затем прошел в комнаты, осмотрелся и остался доволен: внутри дом выглядел совершенно пристойно — эдаким помещиком среднего достатка, постаревшим, обрюзгшим, но еще не утратившим желания приударить за соседкой. Способствовала этому украшавшая его старинная мебель.
В свое время москвичи, переезжая из центра на окраины, в слепленные на скорую руку блочные девяти- и двенадцатиэтажки, расставались со старой мебелью без сожаления — дарили соседям, выкидывали на свалку, а в лучшем случае вывозили на дачу или сдавали в комиссионку, где ее за бесценок же и продавали. В моду вошла современная фанерная мебель — стенки, журнальные столики на тонких ножках-хворостинках, не менее изящные обеденные столы, по которому уже не грохнешь в гневе или радости кулаком — разлетится вдребезги, под стать им миниатюрные табуреточки и узенькие, без стекол, книжные полочки; а старая мебель, как мудрый дальновидный политик, сообразив, что мода — явление временное, что человек все равно когда-нибудь устанет от однообразия современного интерьера, вспомнит и потянется к прошлому — удобному, с мягкой полукруглой спинкой креслу, широкому письменному столу (за хорошим столом хорошо и работается), вместительному комоду, — стала дожидаться своего часа. И дождалась. Цены на нее подскочили не в два-три раза, нет, в тридцать раз, а на некоторые предметы — в сотни.
Родин ходил из комнаты в комнату, рассматривал все эти псише и були, ампиры и жакобы, «павлы» и «Николаи», выполненные из карельской березы, черного резного дуба, красного дерева, и любовался разнообразием форм, изяществом отделки, необычностью — бронза, малахит, перламутр — инкрустации.