Глазов: Ангина.
Краковская: Бог мой, у меня желание, а у него… Ты что, простудился?
Глазов: Слушай меня внимательно и не перебивай.
Краковская: Слушаю.
Глазов: Сегодня тебе позвонит нотариус, его зовут Михаил Георгиевич Роммель, ты поедешь к нему, и он оформит на тебя квартиру в Коломенском, документы я уже подписал… Все понятно?
Краковская: Такое понять невозможно.
Глазов: У тебя скоро день рождения. Квартира — мой подарок. Теперь, надеюсь, поняла?
Краковская: Витенька, квартиры не дарят. Объясни, что случилось?
Глазов: Меня могут сегодня забрать в больницу.
Краковская: Ну и что? Мой знакомый с кладбища вернулся…
Глазов: Пьяные всегда возвращаются.
Краковская: А ты трезвый?
Глазов: Как стекло.
Краковская: Тогда я сейчас к тебе приеду.
Глазов: Поздно, старуха — козе не до гребли, когда хозяин нож точит!
Краковская: Витя!..
Глазов: Я сказал: дождись нотариуса, оформи дарственную, а потом, если не передумаешь, приезжай. Все. Привет!
19 августа 1995 г. 14 час. 02 мин.
— Искупление грехов, — сказал Родин, возвращая Климову бумагу. — Глазов ничего не сделал, чтобы спасти жену, и пожелал скорой смерти Коньковой, и, когда это желание свершилось, у него крыша поехала.
— Мистика! — зло проговорил Климов. — Домыслы! И эти домыслы никак не увязываются с вещдоками, которые мы здесь нашли.
— Ты когда-нибудь играл в преферанс с болваном? — помолчав, спросил Родин. — Третий игрок отсутствует, но карты ему сдают.
— Играл, — кивнул Климов.
— Так вот, Глазова держат за болвана.
— Кто? Антоний?
— Может быть.
— Охи любите вы со Скоковым туман гнать! — Климов пренебрежительно сплюнул. — А мне, Саша, факты нужны. Факты!
Родин поведал Климову о своей беседе с Голодарским и попросил смонтировать со слов последнего фоторобот человека, который находился на речке в момент гибели Коньковой.
— Это надо сделать немедленно, — сказал он. — Но так, чтобы об этом не знали ни Можейко, ни твоя Танечка — она молодая, неопытная и, если на нее нажмут, расколется.
— Ты что, всерьез думаешь, что Антоний в нашей конторе сидит?
— А тебе трудно в это поверить?
— Трудно.
— А на кого Можейко пашет?
— На Редькина.
— Ради удовольствия? Или за «бабки»? Или, может быть, он голубой?
— Нет, Редькину есть кого трахать… — Климов облизал пересохшие от волнения губы. — А что если взять его на контроль?
— Идиот! Как только Можейко заметит неладное, можешь по себе панихиду заказывать! Понял?
— И останки мои вы, конечно, разыскивать не будете…
— Будем, — рассмеялся Родин. — Если деньги заранее на наш счет переведешь.
На веранду вышел Добровольский. Постоял, покачиваясь с пяток на носки, прожег друзей потемневшим взглядом и насмешливо проговорил:
— Умереть на сцене актер может. Убить — никогда! А жизнь — та же сцена. Так что настоящего убийцу вам еще искать, искать и искать. — Поклонился и добавил с ядовитой усмешечкой: — Всего доброго, господа артисты!
Память — удивительный дар. Поразительная способность жить в параллельных мирах, сдвинутых по времени. Однажды Родин разговорился на эту тему с другом-журналистом, и друг ответил, что когда он болтается в командировке и собирает для очерка или статьи материал, то, кроме дат, имен и фамилий, ничего не записывает. Память сама фиксирует нужные детали и биографические данные человека, о котором он желает написать, а в процессе писания выталкивает их на поверхность, и они, эти детали, всплывают, выскакивают, словно бутылочные пробки из воды, и ложатся на бумагу, складываясь в слова и предложения.
Примерно то же самое произошло и с Кудимовой, когда она вошла в офис Клеопатры-Румянцевой, увидела ее — красивую, восточного типа бабенку с бархатными глазами — и услышала фрагмент телефонного разговора: «Да сделай ты ей квартиру, она же знаменитость!» И память мгновенно отбросила Кудимову на пятнадцать лет назад, в кабинет Редькина, который ласковым тенорком бубнил в телефонную трубку: «Борис Ильич, она прекрасный человек, мы ее ценим и любим — патриотов нельзя не любить, поэтому убедительно прошу: дайте ей квартиру, она же будущая знаменитость! А вам зачтется — и с визой проблем не будет, и Моссовет вам навстречу пойдет — мы об этом побеспокоимся…» — И, осторожно положив трубку, рявкнул благим матом: «На небесах тебе зачтется, морда жидовская!»