Родин кивнул, потер указательным пальцем переносицу.
— Борис Ильич, извините, вопрос интимный…
— Знаю, что хотите спросить, — догадался Борис Ильич. Лицо его вытянулось и приобрело лукаво-смущенное выражение. — Признаюсь: грешен — нечистая сила попутала! Это случилось, когда мы обмывали ее квартиру.
— Инициатива принадлежала ей?
— Да. Устоять перед этой особой практически невозможно. Она — самка! Она боготворит свое тело и, когда слышит его призывы к любви, превращается в сатану — только бы ублажить похоть! — Борис Ильич огладил свою красивую, аккуратно подстриженную хемингуэйевскую бороду и печально вздохнул. — История эта стала достоянием общественности, и Борис Слуцкий навек приковал меня к позорному столбу.
Родин от души расхохотался.
— Этот ваш Слуцкий большой юморист. Вы на него обиделись?
— За что? — улыбнулся Борис Ильич. — Он мне рекламу сделал. Через неделю этот куплетик уже в Большом театре пели! А вот жена сердилась долго…
— Свои донесли?
— Естественно — спаси меня от друзей, с врагами сам справлюсь.
— Это верно, — задумчиво проговорил Родин. — Вы меня с Краковской познакомите?
— На предмет?
— Очень серьезного разговора.
— В котором затронете некоторые неблаговидные поступки господина Редькина, — продолжал с ехидной усмешечкой Борис Ильич, — нашего нынешнего заместителя министра МВД России. Так?
— Допустим. — Родин полез в карман за сигаретами и неторопливо, чтобы было время подумать над ответным ходом, закурил. — Когда вы позволили себе усомниться в честности Редькина?
— Во время нашего первого с ним телефонного разговора, — с вызовом бросил Борис Ильич. — Он предложил мне сделку: ты ей — квартиру, я тебе — визу. Что я после этого должен был подумать, если, конечно, я не дурак? Я правильно подумал: Краковская — его любовница. И не только любовница — с любовницами квартирами не расплачиваются, она — его тайный агент! А подумав так, я решил этим обстоятельством воспользоваться и, чтобы оградить себя в дальнейшем от неприятностей, стал с Краковской заигрывать — вешать лапшу на уши: какая ты талантливая! как ты умеешь прочитать пьесу! как ты прекрасно чувствуешь партнера! Ну и, конечно, центральные роли подкидывал… В общем, все эти годы я жил за ней, как за каменной стеной — в полной безопасности!
Борис Ильич скроил вежливую улыбочку и вдруг выбросил вперед свои длинные костистые руки.
— А сегодня ко мне заявляется некий господин Родин и задает вопросы, которые ставят его же в неловкое положение. Почему? Отвечаю. Что ваш Редькин хам, скотина и продажная сволочь, я знал, повторяю, еще пятнадцать лет назад, но по известным причинам молчал. А вы, господин Родин, узнали об этом, извините меня за каламбур, пятнадцать лет спустя. Стыдно, батенька! Плохо работаете!
Оплеуха была настолько увесистой, по-еврейски смачной и горячей, что Родин почувствовал, как у него зарделись щеки. Он стыдливо опустил глаза и, приложив ладонь правой руки к своему короткому ежику волос, сказал:
— Борис Ильич, снимаю шляпу! Вы — гениальный режиссер!
— Мне это говорили так много раз, что я этому не верю, — рассмеялся Борис Ильич. — У вас есть еще ко мне вопросы?
— Есть. Мне показалось, что вы очень иронично отнеслись к моему предстоящему разговору с Краковской. Почему?
— Хороший вопрос. — Борис Ильич окинул свой кабинет цепким взглядом, легко поднялся, подошел и ткнул пальцем в рекламный плакат спектакля «Так победим», который он ставил по пьесе Михаила Шатрова.
— Люди ломились на эту чушь!..
— Я не исключение, — сказал Родин.
— А сейчас, если вернуть постановку, лавиной хлынут: народ больше не верит демократам, которых представляет наше лживое, коррумпированное, проворовавшееся правительство. Он устал, сбился с дороги и, отчаявшись, ооратил свой взор назад, в коммунистическое прошлое — вспомнил, что при большевиках ему жилось не так уж плохо: и конура была, и кормили регулярно — три раза в день, и погулять выпускали…
— А про плетку он забыл?
Борис Ильич взорвался гомерическим смехом.
— Дорогой Александр Григорьевич, народ соскучился по плетке, ибо он — ездовая собака. Он привык ходить в упряжке, привык вкалывать до седьмого пота, он уже не может без окрика, он верит не в себя — в хозяина, которому рабски предан и без которого просто не может представить своего существования! Уловили мою мысль?