– Может, нам тоже переехать? – спросил Фаусто у жены.
– Почему бы и нет? – сказала она. – А то скоро останемся в Медельине последними.
Семейство Кабрера Карденас поселилось в двухэтажной квартире на 45-й улице с узкими, но удобными комнатами. Сияющий экран занимал центральное место в гостиной, черно-белые люди передвигались по нему и исчезали во вспышке света, если нажать кнопку. В гости к Кабрера часто заходил низенький, подволакивавший ногу человек. Фаусто сказал детям, что его зовут Секи Сано, он японец и приехал из Мексики по приглашению колумбийского правительства учить актеров и режиссеров, как нужно делать телевидение. Широколобый Секи Сано ходил в очках с толстой оправой, за которыми было почти не видно глаз, всегда носил с собой трубку и часто держал ее в зубах, даже если не курил. Левая нога у него плохо работала вследствие перенесенного в детстве туберкулезного артрита – ему рассказывали, что это как-то связано с войной; впрочем, он никогда не интересовался – как именно. От преследований в Японии он сбежал в Советский Союз, но оттуда его, как и Троцкого, выжили сталинисты. В Колумбии он собирался применять метод Станиславского к телеспектаклям. Из всех боготинских театральных режиссеров Фаусто лучше всех понимал, о чем он говорит; их вкусы и политические симпатии тоже совпадали, так что ничего удивительного не было в том, что Фаусто стал любимым учеником Секи Сано.
Открытия сменялись открытиями. Пока операторы учились иначе использовать камеры (строить кадр, определять угол), а власть исследовала возможности нового средства информации для распространения посылов диктатуры и вооруженных сил, Секи Сано взращивал целое поколение театральных деятелей. Он был непреклонен с посредственностями, строг до жестокости и не принимал в учениках недостатка преданности делу или энтузиазма, какими обладал сам. Легко приходил в бешенство, если не видел отдачи, не раз запускал в головы отлынивавшим трубку или зажигалку, а однажды уволок бездарного актера со сцены за шиворот, выкрикивая обидные ругательства. Их с Фаусто отношения становились все теснее. Он каждые выходные обедал у Кабрера и позволял Серхио с Марианеллой забираться на его неработающую ногу, как на лошадку. Время от времени звал Серхио в театр, но чаще всего начинал фыркать после первых сцен и к середине спектакля терял терпение.
– Пойдемте, юный Кабрера, – говорил он, не заботясь о том, что его слышат даже актеры. – Я больше не могу выдерживать это свинство.
Под внимательным взором Сано Фаусто пробивал себе путь сквозь сельву телевизионных пространств, словно первооткрыватель с мачете на поясе: адаптировал старые романы и пьесы для прямых эфиров, несмотря на жалобы актеров, которые были не в силах представить себе невидимую публику. Телекомпания хотела не меньше спектакля в неделю, но на каждый у режиссера уходило минимум две, так что пришлось придумать систему, при которой Фаусто делил обязанности с коллегами куда более опытными, чем он сам, значительными в культурной жизни города фигурами, совершенно, казалось бы, непробиваемыми и никого не боявшимися. Однако в присутствии Секи Сано им становилось неуютно: то ли вследствие репутации японца, то ли из-за критических, а иногда и саркастических суждений, которые он мог отпускать насчет колумбийских священных коров, они видели в нем проблему, настоящую угрозу, способную пошатнуть их устойчивые авторитетные позиции.
Поэтому в очень скором времени до режима дошли слухи, что японский режиссер занимается прозелитизмом. Секи Сано был беженцем в СССР, а потом в Мексике, считавшейся рассадником леваков. Такое не очень приветствовалось в стране, которая отправила батальон на Корейскую войну, стремясь присоединиться к международной борьбе против коммунизма. Сано придерживался марксистских убеждений, и в его методах, к возмущению многих, прочитывалось материалистическое видение мира, но он никогда не принимал участия в политике. Маленький Серхио не понял, почему Сано перестал у них обедать, но хорошо запомнил, как отец старался объяснить ему: Секи Сано уехал из страны не по своей воле, его выгнал диктатор Рохас Пинилья, выгнал по доносу группы коллег – так, по крайней мере, считал Фаусто. «Во всем виноваты сговорившиеся против него завистники», – так он сказал. В официальной ноте Сано предписывалось покинуть территорию Колумбии в течение сорока шести часов, и больше всего он расстроился, что пришлось бросить в самом разгаре постановку «Отелло» в переводе испанского поэта Леона Фелипе.