Было много других вещей, которые он считал важными. И он знал, что жалеть на них время преступно и глупо. Такими вещами были, например, прогулки на лоне природы. Общение с детьми. Чтение хороших книг. Такой вещью было сидение на уличной скамейке с целью сидения на уличной скамейке.
Такой вещью была писание писем матери и сестрам, причем, писание не эпизодическое и обусловленное одними лишь сыновними и братскими моральными обязательствами, а писание другого рода. И он знал, какого. Он знал, что ему следовало бы писать им каждую неделю и даже каждый день, что он любит их всех до безумия, и сошел бы с ума, если бы с кем-нибудь из них случилось что-либо нехорошее, особенно с мамой, и он знал, сколь важны и нужны были бы такие его письма — единственного мужчины в семье, рано потерявшей отца. Не говоря уже о прямом возвращении домой, к родным, к их несчастьям и радостям, с целью непосредственного участия в устройстве их общего счастья и душевного спокойствия.
И — увы, и тем не менее, тем не менее...
Балаган
Вечером я пришел в балаган и стал смотреть, что там показывают. На сцене бегали две темные фигуры: у одной за спиной болталась деревянная сумка и пока другой бил этого (он бил его, да), она болталась во все мыслимые стороны и страшно гремела, — наверное, в ней что-то было. Да, они дрались — этот, с деревянной сумкой и тот, с фонариком в левой руке. Фонарик горел фиолетовым светом. Я понял, что этот, который был с деревянной сумкой, куда-то хотел идти, а этот, с фонариком, не пускал. Из-за этого они и дрались. Точнее, фигура с фонариком била этого, а этот слабо сопротивлялся. Под конец этот, с деревянной сумкой, что-то тихо сказал тому, с фонариком, на что тот остановился и упал к ногам этого и стал о чем-то его просить. Наверное, он понял, что зря терял силы и теперь жалел об утраченном. Этот, с деревянной сумкой, вроде простил его, и тот, уж совсем повалившись на пол, сделал для нас вид, что умер. Конечно, я знал, что он не умер, а притворился.
Этот, с деревянной сумкой, прошел по сцене за кулисы и вынес оттуда крест и укрепил его посреди сцены. „Вот!“ — громко заорал он на весь зал, и все в зале страшно заорали. Потом он ушел и долго не появлялся, а когда появился, то шел не сам, а его несли на носилках четыре желтые старухи с глупыми лицами, они положили его рядом с крестом и стали что-то петь. Тогда этот, с фонариком, встал из своей умершей позы и тоже начал петь. Они все пели какую-то странную песню, нельзя было разобрать ни слова, одни подвывания и пришептывания. В зале все молча смотрели на это, и я тоже смотрел и не знал, куда мне уйти — мне было скучно не только внутри этого балагана, но и снаружи, потому что в наше время везде скука. И я остался и скрипел зубами, вот что.
Вдруг этот, с деревянной сумкой, тоже встал из своей умершей позы и показал всему залу и своим товарищам на меня. Все обернулись ко мне, стали зыркать на меня своими дурацкими глазами. Потом из-за кулис вылез здоровенный солдат в медицинском халате и пошел ко мне. Все встали на ноги, чтобы посмотреть, что тут будет. Я тоже встал, потому что мне было интересно, что тут происходит. Это „доктор" подошел ко мне, молча положил меня на плечо и понес на. сцену. На сцене пахло свежесрубленным деревом и красками. Кругом валялись какие-то пестрые тряпки и люди головами вниз. Кровь стала приливать к моей голове, и к сказал, что мне нехорошо и пора меня перевернуть и объяснить, что тут происходит, и если мне будет плохо, то и им будет плохо, потому что это будет так. Тот, который не выпускал из рук фонарик, ударил меня кулаком в нос и сказал, что меня сейчас будут наказывать и что я должен молчать и ждать, когда они решат, как именно меня будут наказывать. Мне захотелось ударить этого, с фонариком, и он это понял и еще раз сильно ударил меня в нос, и мне стало спокойно и уютно. Я видел, что какая-то женская фигура подняла вниз руки и что-то громко спросила у зала, и зал ответил ей громким гулом. Тогда меня повалили на пол и стали гвоздями прибивать к кресту, как христосика какого-то. Мне пробили руки и ноги, а голову привязали к верхушке креста. Крест подняли торчком, и я повис над залом как дурак. Эти ненормальные стали ходить вокруг меня на четвереньках и выть свои песенки. Я закричал с креста всем, кто я есть такой и что всем им будет плохо, когда я спущусь и мои конечности заживут. Они меня не слушали, а целовали мои ноги и продолжали петь. Потом на сцену вышел новый тип метра в два ростом и толстый. Он подошел ко мне и спросил: „Ты не передумал?" — „Нет!" — закричав я громко, хотя не понимал, чего от меня требует этот верзила. Тогда и он меня стукнул.