Ели Глена, как еловая шерсть, покрывают плоские перешейки, можно на ходу срывать кислые коленчатые стебли кислицы, грести ладонью клопов-ку — самую вкусную ягоду мира. Ночью валы, зародившиеся у берегов Калифорнии, вспыхивают на отмелях, как молнии. Отшлифованные непогодой и временем стены вулканических кратеров отражают свет звезд, на сколах базальтовых глыб волшебно поблескивают кристаллики пироксенов, если всмотреться, увидишь мутноватые вкрапления ксенолитов — камней-гостей, вынесенных расплавленной лавой из неимоверных земных глубин.
И это все тоже океан.
Здесь шли корабли Головнина и Кука, де Фриза и Невельского, Крузенштерна и Лисянского... Здесь брели смертники — цусимские броненосцы...
Вот и название для будущей повести.
„Пляжи на рассвете"'.
Я чувствовал: я должен ее написать, мне необходимо ее написать.
Конечно, все мы живем по неким установленным писаным и неписаным правилам. Легче всего тем, кто именно по правилам и живет. В дневниках одного известного советского писателя можно прочесть: „Написал — неси в редакцию. Куда же еще?" Но сам этот писатель, написав новую пьесу, шел в ЦК или прямо к Жданову. Такими были правила, по которым он жил. Пять или даже шесть Сталинских премий — оценка его законопослушности.
Мне идти было некуда. Да и с чем идти?
С доисторической повестью, валяющейся в столе? Но А.Зажорный скажет: это что же? это наши предки? А.Занорному не понравится их хрип, их аппетиты, их ликующие голоса. Со стихами? Но ведь только что был рассыпан набор целой книги. А.Зафорный оказался прав — пища невкусная, нездоровая.
И куда идти?
В Союз писателей, где твои стихи названы большим шагом назад всей нашей советской многонациональной литературы? В издательство, откуда только что изгнан редактор, работавший над твоей книгой?
Казак В.Атласов, впервые побывав на Камчатке, оставил запись: „А веры никакой нет, только одне шаманы“.
В этом смысле ничего в литературном мире не изменилось.
Одне шаманы.
Нет, нет, думал я, надо найти сильный беспроигрышный сюжет. Я еще не знал, даже не подозревал, что такие вот размышления и есть истинное шаманство. Я еще не подозревал, что любое камлание начинается вот с таких раздумий.
„Пляжи на рассвете".
К такому светлому названию нужен светлый герой.
Тропинин.
Михаил Тропинин.
Превосходная фамилия. Не Фальк там, не Шестопер, даже не Сучкин-Рябкин. Хорошая светлая коренная фамилия.
У Тропинина замечательная работа — он изучает вулканы. А что еще изучать на Курилах? И экзотичная работа, ведь вулканологов в стране меньше, чем космонавтов. Правда, Тропинин молод, в любимой работе ему, молодому вулканологу, еще предстоит утвердиться.
У Тропинина есть жена. Несомненно, светлая женщина. Но она вся в сомнениях. У нее зрение по-женски построено: видит не только мужа. Как в ранних стихах Н.Берберовой: „Я такая косоглазая, сразу на двоих смотрю".
Но косоглазие тут вовсе не физический дефект. Думаю, это понятно.
Жена Тропинина тоже еще только утверждается. И прежде всего, в любви.
И все это на фоне океана. Дымка ночная, звезды. Читатель должен задыхаться от нежности, от чистоты, от грусти — тайной и явной.
Правда, дыша перегаром, вламывался в кабинет моего интеллигентного шефа темный, как грозовая туча, богодул Сказкин.
„Я пришел наниматься на работу!" — ревел он.
„Помилуйте! — восклицал мой интеллигентный шеф. — Вы, наверное, много пьете?"
„Да! — ревел Сказкин. — Я пью много, но с большим отвращением!"
Как быть с богодулом? Повесть без него пуста, но ведь А.Заборный скажет, что Сказкин не вписывается в честный чистый пейзаж.
А как быть с тоской, с островными шлюхами, высматривающими тебя прямо на пирсе? Как быть с завхозом рыббазы, выбросившим на улицу целую библиотеку? Ему понадобилось помещение под хранилище старых сетей. Хемингуэй и Гофман, Лесков и Сергеев-Ценский, даже, черт возьми, Г.Марков и С.Сартаков — все они покрывались во дворе серой пленкой тропической плесени.