Нам повезло.
Не нашлось человека, шепнувшего бы мне доверительно: прав не ты, прав А.Захорный. Не нашлось Рембрандта, строго прикрикнувшего бы на Диму: „Останься! Останься дома!“
Апельсины катились и катились по желобу.
Московские штемпели вдруг перестали мелькать, а до парижских было еще далеко.
3. СТРОИТЕЛИ КОВЧЕГОВ
Мыслить можно только образами.. Хочешь быть философом, пиши романы. Это, кажется, Камю сказал, но пишущие обычно сами приходят к такой мысли. Теперь-то я знаю, что в московских переулках штормило посильней, чем на траверзе осенних островов. На островах спасала сама природа. И в людях там процент дерьма и чуда был более нормален. Или приемлем, скажем так.
Михаил Тропинин входил в лабораторию вулканологии. Самый канун праздников, сотрудники сбрасывались по рублю. „Ну, рубль! Еще рубль!11 В это мгновение Тропинин и входил. Рослый, спокойный, не склонный к абстиненции. „Да вот он, рубль! — кричал кто-то. — Да длинный какой!"
Или тропа на Стокап.
Узкая тропа, ведущая на гнилое плечо вулкана.
Вниз лучше не смотреть. Перед собой лучше смотреть или на голую каменную стену, поблескивающую кристалликами пироксенов. »
Вдруг пошел снег.
Все странно высветилось. Все приобрело какие-то преувеличенные объемы. Каменные стены, тропа, багровые рябины на склонах — все как бы попыло вверх.
Закрыть глаза и ни о чем не думать.
А если, черт возьми, наоборот? Широко открыть глаза и думать, черт возьми, думать!
Это письмо еще с московским штемпелем.
„Жить страшно. Не трудно, плохо, тяжко, а именно страшно, потрясающе прекрасно и жутко. До поры до времени нам все прощается: слабосилие, обман, бестолковость, но настает тот самый день, когда все долги, все грехи и прегрешения сплошным обвалом летят нам на голову и вот тут надо выстоять, с проломленным черепом дать ответы на все вопросы, возможное исправить и идти дальше.
Бренность заедает меня, мешает принимать решения, двигаться, работать. Вспоминаю слова Цветаевой: „Все на этом свете важнее нас“ и сижу над чистым листом. И не могу, а опять сижу. Все время, не входящее в процесс работы, в процесс складывания слов и выворачивания души, все это огромное, в сравнении со всем остальным время оставляет у меня ощущение то ли праздности, то ли никчемности, то ли какой-то расхлябанной муки. Хотя я и знаю, что это время тоже рабочее, не внешнее, но не хватает отдачи, полезности, причастности... А ведь все понимаю, тыщи теорий строю... Институт? Это был и есть корабль, на который приняли, пообещав берега Африки, сладкие плоды Таити, женщин, говорящих на суахили, и финишный приз в ассигнациях. Но как только исчез берег, а море, кишащее трупами, сомкнулось вокруг нас, боцманы и офицеры стали сбрасывать за борт мечтателей и фантазеров, а заодно неверующих и слишком трезвых. Черный пиратский флаг со скрещенными авторучками взвился на рее, и огласил небо и воды зычный рык капитана: кто не с нами, тот против нас!
Аве Мария, дева порочного незачатья! Ты стоишь у фасада Мюр и Мерелиза в тертой дубленке и тертых джинсах, волосы твои льются по плечам и черная сигаретка прилипла к губе. В протянутой твоей руке лежит извечное „забудь", как пятак неимущему, и вся ты есть цифра 2, на которую делится род человеческий, убегая в потомство, прячась там в детях от парчевых дрязг, кирпичных угроз и игольчатых обид.