Куда нам жить, старик, кропая свой акростих, который станет пеплом, стоит только захотеть кому нажать что?..
Вымирающая каста идеалистов, мы живем в напрочь материальном мире, так не лучше ли тачать сапоги, варить пиво и печь хлеб? Кому достанется в наследство наш чисто отмытый крик, наша боль, спрятанная в парной рифме? Что мы можем утверждать, когда все утвержденное живо еще от греков, от египтян, от графа Толстого? Что мы? Новейшая форма эмоциональной информации или робинзоны среди бесчисленных пятниц? А может, мы сами пятницы?.."
И дальше.
„...Не верь мне, я не столь отчаялся. Больше того, я стою на пороге утверждении мир высок и прекрасен — для тех, кто достоин его. Я рожаю себя и вынашиваю, очень редко прибегая к анестезии. Я хочу утверждать, и я знаю, что я прав."
Дима был прав.
Робинзоны среди Пятниц, а может, сами Пятницы, мы старались, очень старались исправить двойки по неусвоенному предмету молчания. Собственно, с ног до головы мы давно уже были этой самой новейшей формой эмоциональной информации. Но в Лиховом переулке в Москве штормило посильнее, чем на Курилах. Дима еще писал мне о каких-то планах, но матери, после нескольких обысков, он уже сказал: „Я все равно уеду. Не сейчас, так позже. Не через Финляндию, так через Израиль. Если я останусь, я сяду ".
Конечно, он бы сел. Кто сомневается?
Но далеко не все, кто мог сесть, сели. Может быть, потому, что не все хотели уехать...
Новейшая форма эмоциональной информации.
„ ...Я ждал Рафаэля в Питере. Решено было ехать поздно вечером. Было легче сесть в машину, где я мог по крайней мере три часа оставаться в кабине, полулежа, конечно... было куда проще нырнуть в багажник. Меня интересовало только одно — ССС. Служба сторожевых собак. Я ненавидел их после армии. Откормленные, с первого же прыжка к горлу бросающиеся твари. Рафаэль израсходовал три диоровских дезодоранта, опрыскивая снаружи и изнутри. По моим подсчетам, с момента моего перемещения в багажник и до КПП должно было пройти около полутора часов.
Я лежал на спине, упершись ногами в бок машины с такой силой, что ушанка налезла мне на нос. Машина стояла. Мое сердце билось так громко, что казалось невероятным его не услышать. Глупо, если они не употребляют простейший стетоскоп. Я услышал, как Рафаэль открыл дверь машины. Два голоса переговаривались под скрип снега. Слов не разобрать. В какой-то момент все закрыло горячей темной волной. Вот достойный финал! Загнуться в багажнике. Откроют, как крышку гроба. Но зажигание не было выключено. „Семенов, — крикнул кто-то, — позвони на восьмой!.. “ Снег хрустит, думал я, так по-русски. Так сухо хрустит снег... Машина тронулась. Я отвинтил крышку фляжки и, заливая лицо, отпил, сколько мог. Не думать! Не думать! Только не думать. Был момент, когда я начал читать молитву. А машина все поворачивала и поворачивала, проскочили какую-то разухабистую музыку, провал, опять провал, я был весь мокрый, как новорожденный... Иди к дьяволу, сказал я сам себе, со своей литературщиной! Машина стояла, ключ поворачивался и никак не мог в замерзшем замке. Наконец замок лязгнул, и вместо крыши какого-нибудь там американского посольства я увидел тяжелые (все те же!) заснеженные лапы елей. „Садись в машину, быстро!“ — сказал Рафаэль. Я выбрался почти на четвереньках, холодный ветер прохватил меня насквозь. Рафаэль пил из моей фляжки. „Ничего... — сказал он, — не огорчайся... " — „Где мы?“ — спросил я как идиот. „У них... как это по-русски?., забастовка, засранцы, мать! Нашли время, кретины... “ — „У кого?" — я все еще не понимал „У финских таможенников. Граница закрыта""
Первая попытка покинуть Город Чудаков успехом не увенчалась. Зато теперь Дима знал: других вариантов у него нет.
Мне тоже никак не удавалось разглядеть в окружающем приметы Бога.
Помню крошечную гнилую заставу.
Кажется, Медвежка, Итуруп.
Пятилетний пацан на скалистом берегу. У пацана одинокое взрослое лицо. Он кутается в старую телогрейку. Из бухты несет туманом — мерзким, промозглым.
„И раз! И два! Начали!..“
Сейчас, задним числом, я думаю: многие, очень многие, и вполне сознательно, строили в те годы ковчеги.