Кислюк вторично утер усы:
— Это что?
Ему объяснили.
Пропустив для смелости еще один стакан кессоновки, Кислюк приказал: — Включайте!
Но стрелка вольтметра, мгновенно отзывающаяся на любое наше прикосновение к специальным выводам, на этот раз даже не шевельнулась.
Кислюк удивленно хмыкнул и кивнул одному из солдатиков — самому тихому и незаметному, призванному на действительную срочную службу с самой тихой и незаметной окраины самого тихого и незаметного села самой тихой и незаметной области, затерявшейся где-то на крайнем севере.
Солдатик тихо, почти незаметно прикоснулся к выводам и стрелку вольтметра зашкалило.
Взоры всех вновь обратились на Кислюка.
Сержант хмыкнул, утер усы, и уже с некоторой опаской прикоснулся к выводам.
Стрелка даже не шевельнулась.
— Заклинило, — хрипло сказал Кислюк.
— Нет, — мудро покачал головой Серега. — Просто ты не мыслишь, сержант.
— Но я же существую.
— Мало ли что, — туманно возразил Серега. — Мыслить и существовать это не одно и то же.
Кислюк задумался.
Он собственно не настаивал на какой-то там своей особой разумности. Он считал себя существом коллективным. Армия умна, значит, и он умен. Сам по себе сержант имел право не мыслить. Это в порядке вещей, ничего страшного. Настоящий сержант, пояснил он Сереге, прост как дыхание. Коллектив позволяет ему все свои силы отдавать работе. Выходить на уровень самостоятельного мышления сержанту вовсе не обязательно.
Высказав эту мысль, сержант Кислюк победительно заглотил еще один стаканчик кессоновки. Он пил как аристократ — один. И как аристократ заинтересовался валяющейся на нарах книжкой.
Эми Сяо.
Он наморщил лоб, но, видимо, среди его знакомых поэтов поэта по имени Эми Сяо не оказалось.
Тихо на Нанкин-род, в тумане горят фонари. Холодно. Дождь идет, до костей пробирая рикш...
Все ждали, что, хватив еще стаканчик, сержант уйдет, но Кислюка здорово заинтересовал Серега.
Раньше Кислюк явно не встречал таких интересных людей.
Большой лоб, голубые глаза, казенные, пузырчатые, закатанные до колен штаны, распущенная рубаха, но колокольчик в петлице! Колокольчик в петлице!
Это было так непонятно, так вызывающе, что выслав для устрашения половину солдатиков вон, сержант еще прочнее утвердился на нарах:
— В армии служил?
Серега преувеличенно расстроенно потряс головой. Вот не случилось, вот как-то не получилось у него. Мечтал, конечно, но чертов университет... Но он, Серега, аккуратно посещает военную кафедру.
— Этого мало, — вошел в положение Серега сержант. — Что ты там изучаешь?
Серега преувеличенно четко, по-военному отрубил:
— Языки!
Даже я удивился.
Ну ладно, геология, рельеф, цирк, климат, местные брачные обычаи... Но языки-то зачем?
И Кислюк удивился:
— Зачем?
— А вот смотри... — Серега порылся в своем рюкзаке и действительно извлек из рюкзака толстую книгу. — Это военная английская книга. Я ее от корки до корки прочел. И еще читать буду. Английский язык, не нидерландский там.
— Ну? — не поверил Кислюк.
— Точно.
Серега даже твердо кивнул. Он снова был хозяином положения. Вот прочел военную книгу, потом еще одну у военкома возьмет.
Говорил теперь Серега чуть снисходительно, но четко. Он явно хотел, чтобы каждое слово дошло до сердца сержанта. А сержант, подержав книгу в огромных лопатообразных ладонях, вдруг, даже, наверное, для себя неожиданно, раскрыл ее.
— На-сти... — прочел он по складам. — Это что?
Серега по-военному четко отрубил:
— Дерьмо!
— Ну? — удивился Кислюк. — А во-кал?..
— Дерьмо!
— Ну? — еще пуще удивился Кислюк. — А кон-фин?..
— Дерьмо!
— А кип? А драг? А кланг-ге?..
— Дерьмо! Дерьмо! Дерьмо! — Серега только руку не прикладывал к головному убору. Он был сама вежливость и четкость. И он не забывал наполнять стаканы кессоновкой.
— Однообразный язык, — заключил Кислюк.
— Напрасно, сержант. Никогда не говорите так, сержант. — Серега чувствовал на себе восхищенные взгляды солдатиков и выпестышей и держался ровно, с достоинством. — Каким бы ни был язык, пусть в нем всего тридцать слов, все равно на нем говорят с богом.