А язык науки!
Я исписал толстую тетрадь терминами, само звучание которых вгоняло меня в дрожь.
Снежный заряд. Солнечная корона. Пустынный загар. Вечная мерзлота. Роза-разлома. Бараньи лбы. Курчавые скалы. Профиль ветра. Дождевая тень.
Ленточные глины. Зеркала скольжения. Угольные мешки. Ледниковый щит. Висячая долина. Мертвая зыбь. Шепот звезд. Атмосферный фронт. Конус выноса. Вересковая пустошь. Струйчатые потоки...
И так далее.
Толстая большая тетрадь. И в каждом термине романтики больше, чем во всех вместе взятых романах Александра Дюма или Эмилио Сальгари.
Я научился массе поразительных дел.
По отпечаткам на камне я мог с большой вероятностью определить направление давно исчезнувшей реки. Из грубого камня, с помощью лишь молотка и зубила, я, как скульптор, мог извлечь изящную ископаемую лилию, понятно, морскую. Благодаря реферативным журналам, о которых я раньше никогда не слыхал, я был в курсе всех новейших событий. И все же иногда, листая книжку Холдена или Берга, поглядывая с ненавистью с сторону ближайшего вокзального милиционера, я вдруг ловил себя на мысли: может, вернуться?..
В Тайге, знал я, можно есть досыта. Конечно, придется плотничать или устроиться в вагонное депо. Зато я буду есть досыта. И спать в нормальной постели, а не на жестких скамьях МПС. И в баню буду ходить не для того, чтобы перехватить лишний часок сна.
А Васька? — спрашивал я себя. А сопливый Герка? А Мишка-придурок, сутулый Севка, Колька-на-тормозах, Вовка? Паюза, наконец?..
Хотя Паюзу к тому времени давно уже посадили.
Лет двадцать спустя в аэропорту Толмачево я встречал ночной рейс. Из Югославии прилетала Десанка Максимович.
Я боялся, что великую славянскую старуху, ей уже тогда было за восемьдесят, вынесут из самолета на руках, но Десанка сама неторопливо спустилась по трапу. У нее были черные волосы и черные глаза. На ней были черные чулки и черное платье. Деметра, отрешившаяся от облика богини, взявшая себе мирское имя Десанка. Она обняла меня: „Геннадий, здесь есть бар? Я хочу угостить тебя водкой".
И несколько часов мы проговорили с ней о провинции.
Не помню, почему. Может, потому, что я перевел ее стихи о провинции.
Я рассмеялся.
— Это смешно? — спросила Десанка.
Нет, сказал я. Есть такая станция Тайга. Тоже провинция. Я могу отнести к ней все, сказанное вами. Но вот со статуями, со скульптурами, с памятниками нам повезло. Мы выросли в лесу памятников. Не буду про Сталина, этот лес уже вырубили. Но В.И.Ленин стоял на броневичке против школы № 33, он грозил кепкой хулиганью из школы № 31, он прятал руку за лацкан пиджачка перед клубом культуры своего имени. Памятная доска на железнодорожном вокзале напоминала: Он проезжал тут. Другая памятная доска напоминала: Г.М.Кржижановский, работавший в Тайге в 1900 году заместителем начальника паровозного депо, доехал с Ним в одном купе до станции Юрга. Они „...обсуждали вопросы революционной борьбы.“
Памятная доска С.М.Кирову. Еще одна памятная доска С.М.Кирову. Памятник С.М.Кирову. Стела С.М.Кирову. Паровоз С.М.Кирову.
Нет, паровоз, кажется, сам по себе. Он себе самому. Он поставлен на площади в память о себе самом — о простом паровозе.
Старейшая форма эмоциональной информации.
Доктор Клоубони.
Кажется, он первый увидел и понял, что стихи начинают занимать в моей странной жизни совсем уж какое-то странное, не всегда понятное место.