Я начинаю подозревать, что путешествие Михаила Тропинина на Курильские острова, эта скромная лажа со счастливым концом и симпатичной героиней, вполне бы могла составить удовольствие Дарвину.
Меня всегда дивило, почему дед Филипп, самый неистовый завсегдатай тайгинской церкви, с такой откровенной неприязнью поглядывал на толстый темный том Дарвина. Он ведь к нему не прикасался, не раскрывал его, не дай Бог! Но заходя к нам, косился угрюмо...
Что его пугало?
Ведь после смерти деда Филиппа в его тесном домике на улице Щетинкина на особой полочке, прикрытой от нескромных взглядов тюлевой запылившейся занавесочкой, среди молитвенников и прочих принадлежавших деду Филиппу богатств, как это ни странно, были найдены два зачитанных толстых тома: жизнеописание Жанны д’Арк, изданное еще до революции, и хорошо известный мне Дарвин.
„Происхождение видов путем естественного отбора или сохранение избранных пород в борьбе за существование". 1935 год. Перевод академика К.А.Тимирязева, исправления и указатели академика Н.И.Вавилова, вводная статья академика Н.И.Бухарина.
Не знаю, что чувствовал дед Филипп, листая страницы безбожной книги, меня ее чтение поддерживало и спасало.
„Уже ко времени посещения этой школы, — Дарвин описывает свою школу, располагавшуюся в Шрюсбери, — мой вкус к естественной истории и в особенности к собиранию коллекций ясно выразился. Я старался разобраться в названиях растений и собирал всякую всячину: раковины, печати, монеты и минералы. Страсть к собиранию коллекций, которая превращает человека в натуралиста-систематика, любителя или скупца, была во мне очень сильна и, по-видимому, прирожденна, так как ни сестры мои, ни брат не отличались ею.
Один случай, относящийся к тому времени, крепко засел в моей памяти, и хотелось бы думать, по той причине, что он долго потом мучил мою совесть. Любопытен он как указание, что, по-видимому, уже в этом раннем возрасте меня интересовал вопрос об изменчивости растений! Я уверял другого мальчика (кажется, Лейтона, впоследствии известного ботаника-лихтенолога), что я могу получить различно окрашенные полиантусы и примулы, поливая их цветными жидкостями. Конечно, это была чудовищная басня, и никаких опытов на самом деле я не производил".
„Чудовищная басня..."
Я узнавал себя.
Но ведь и Провидение, черт возьми! „Уже в этом раннем возрасте меня интересовал вопрос об изменчивости растений..."
Не помню, чтобы я особенно много сочинял в одиннадцать лет, но на обложках самодельных книжек, сшитых из самых разносортных листов бумаги, я упорно печатными буквами выводил — „Собрание сочинений".
Самих сочинений, конечно, не было. Было предчувствие. Но и это, наверное, не мало.
Однажды в пасмурный летний день я случайно попал в дом Темира Ф. Может, за солью меня послали или за утюгом, не помню.
Почему-то я считал Темира татарином. Может, из-за имени. Темир был нашим соседом, плотничал, был, понятно, много старше меня, но все на улице звали его Темиром. Насупленный, хмуроватый, нелюдимый человек. Такие и книжек в руки не берут, считал я. В некотором смысле уже тогда это являлось для меня неким показателем.
Еще более насупленными, еще более нелюдимыми казались мне бабки Темира. Да и не только мне. Почему-то их было три, но это никого не удивляло. Да хоть пять! Все равно они ни с кем не дружили и практически не покидали дом, вечно копаясь в большом огороде, обнесенном не забором даже, а чем-то вроде мощного крепостного тына.
Накрапывал дождь. Я нерешительно толкнул дверцу, врезанную в массивные деревянные ворота, дверца оказалась незапертой.
Я поднялся на крыльцо. Я постучал.
Никто не ответил.
Поплутав в темных сенях, я нащупал дверь и сразу оказался в кухне.
Кухня как кухня. Там тоже никого не было. Темир, видно, еще не пришел, а бабки-раззявы, забывшие запереть калитку, наверное, копаются в огороде.
Из чисто детского любопытства я заглянул в комнату.