И обомлел.
Комод, темное зеркало в лакированной раме, темный широкий платяной шкаф — все, конечно, работы Темира. Три железные кровати с никелированными шарами — красиво бабки живут! Но самое главное: в широком простенке тускло посверкивал стеклами самый настоящий книжный шкаф! Такие я только в кино видел.
И он был набит книгами.
Я испугался.
Я ничего такого не ожидал. В доме моих приятелей были книги, у меня у самого были книги, но чтобы столько!.. У Темира, наверное, сумасшедшие бабки, почему-то подумал я.
Там, в шкафу, наверное, „Белая береза“, подумал я. Там „Заговорщики", там „Кукла госпожи Барк", „Золото". Там, наверное, книги Павленко и Мальцева, Брянцева и Медведева. Там, наверное, „Всадник без головы". Много чего можно натолкать в такой добротный шкаф...
Затравленно осмотревшись, выглянув в окно (несмотря на моросящий дождь бабки и впрямь копались в огороде), я осторожно потянул на себя застекленную дверцу.
Она растворилась.
Легко. Без Скрипа.
Темир хорошо знал свое дело.
Я медленно потянул на себя первую попавшую под руку книгу.
И разочарованно присвистнул.
Стихи!
Стихов я тогда читал мало. Ну, классика, конечно. „Мороз, Красный нос", про конька-горбунка, естественно...
Ужас как хорошо!
Но вообще-то стихи я недолюбливал. Вот книги очень далеки от обычной жизни, а стихи еще дальше. Убей меня Бог, чтобы я стал в чан с крутым кипятком прыгать, пусть это Иван-дурак делает.
Одно слово — стихи.
Но в книге, вынутой мною из шкафа, стихи оказались какие-то не такие.
Цельною льдиной из дымности вынут ставший с неделю звездный поток. Клуб конькобежцев вверху опрокинут: чокается со звонкой ночью каток...
Точно.
Над нашим катком, залитым дядей Гришей Зоболевым, с нашей помощью, конечно, такая же дымность. И фонарь. И звезды. И коньки будто чокаются со льдом.
Непонятно, но безумно похоже.
Я перелистнул несколько страниц.
Все жили в сушь и впроголодь, в борьбе ожесточась, и никого не трогало, что чудо жизни — с час...
Ну, об этом не мне рассказывать.
Я хотел закрыть книгу, но почему-то не закрыл.
Он незабвенен тем еще, что пылью припухал, что ветер лускал семечки, сорил по лопухам. Что незнакомой мальвою вел, как слепца, меня, чтоб я тебя вымаливал у каждого плетня!
Как это?
Стихи, и вдруг — плетень, пыль, сушь, впроголодь, лопухи, семечки лускают...
Никого у плетня я еще не вымаливал, но и за этим угадывалась какая-то тайна.
В чем здесь дело?
Книгу после долгих уговоров Темир мне все-таки дал. Естественно, с возвратом, и чтобы бабки не знали.
Кстати, не бабками они оказались, а тетками.
Матери и отца у Темира не было.
„Они у меня чокнутые, — сказал хмуро Темир. Он имел в виду своих теток. — Через всю Россию ехали и книги с собой тащили".
„Ох, Лех-Леха!..“
В сущности банальнейшая история.
Три сестры, три мужа военных. Перед самой войной мужей забрали, сестры сумели сообразить, чем это им грозит. Откуда-то из-под Клязьмы бежали в Сибирь. И книги с собой тащили.
Бабель, Зарудин, Бунин, Пильняк, Булгаков, Веселый, Буданцев, Чаянов...
Чистая пятьдесят восьмая.
Ставшие ветром.
7. ЧЕРНЫЕ АЛЬПИНИСТЫ
И все же нет.
Черные альпинисты.
В 1984 году в Софии болгарский поэт Георги Константинов, голубоглазый, большой, медлительный, сказал мне:
— Моя жена перевела твою книгу. Она очень хорошо ее перевела. Я прочел рассказ об альпинистах. Они идут в горы, одного срывает лавина, он один остается в горах. Ноги обморожены, одиночество, страх — таких называют черными альпинистами. Они хотят к людям, вниз в долину, огни которой видны с ледникового щита, но там внизу черные альпинисты обречены — в их обмороженных ногах в тепле, при более высоком атмосферном давлении, сразу вспыхнет гангрена. Их удел теперь — вечное одиночество в горах. Внизу их ждет смерть.