Выпуская время, они строятся прямо отсюда, (еще не знаю, может быть, оставлю их здесь, или приведу позже)
...
Мы идем с бабушкой на рынок. Бабушке моей восемьдесят лет. Она всегда считалась старенькой, но было обычным, что она здоровая, крепкая, все делает по дому, сама ходит за продуктами.
Я редко куда-нибудь хожу с ней. И меня вдруг пугает, — как же она одна ходит?
С утра подморозило, дорожки заледенели. Наше продвижение медленно и как бы бесполезно, меня это раздражает.
Смешит и вместе болезненно сжимает сердце, как она нелепо, суетливо попрыгивает рядом, однако, стесняясь ухватиться за меня. Когда нужно переходить улицу, я беру ее под руку. Она нервно и как-то ужасно глупо крутит головой вправо и влево, отчего очень похожа на курицу, и так же по-куриному очертя голову бежит через дорогу, останавливается и ни с того, ни с сего вдруг порывается кинуться обратно.
Я беру ее крепче, успокаиваю. Она, наконец, начинает понимат^ опору, цепляется за меня лихорадочно, приникает всем телом, виновато хихикает, заглядывает в лицо.
Видеть ее глаза совершенно невозможно, — столько в них беспомощной благодарности, какой-то жалобной гордости, что вот, у нее есть внучка, сильная и молодая.
Я думаю, что она мне как-то незаметно сделалась чужой. Стараюсь восстановить, как же это произошло.
Я не могу не думать о ней постоянно, ибо она постоянно пугает меня своей предстоящей смертью. Мысль о смерти связана именно с ней, — из близких людей она „первая на очереди".
Это так ужасно — незащищенность ее, обреченность.
— в лице, особенно спящем, уже означены черты, какими они будут...
я даже мысленно тороплюсь дорисовать жесткую рамку вокруг головы...
я перестала любить наш большой хлебосольный стол, потому-что на нем будет стоять ВСЕ ЭТО.
Странно, мне как бы не жаль ее расставания с жизнью, — она уже сама спокойно и равнодушно отказалась от нее (ее боязнь попасть под машину — не боязнь смерти, но боязнь своего несоответствия с окружающими предметами), —
почти все ее действия, привычки уже будто отнесены в воспоминания.
И вот меня пугает та пустота, что будет после ее смерти, ничем не восполнимая, которая уже сейчас усугубляется ее знакомыми неживыми вещами.
Мне непонятно, почему все это уже как бы произошло, и потом должно повториться с этой чужой и жалкой старухой...
с той ушло свидетельство моего самого первого реального воспоминания, — раньше я уже ничего не помню...
Бабушке два года. Жив еще ее дед. По рассказам он мне рисуется дедом Горького, главой огромного семейства, мещанином, занимающимся какими-нибудь торговыми делами, быть может, земельными, суровым и страшным. К нему приехал купец по делам, кажется, к купцу относились зависимо. Разговаривая, они вошли в комнату, отведенную под контору.
Бабушка каким-то образом забралась туда и играла на столе, на приготовленных специально для купца деловых бумагах выделялась детская коричневая кучка.
Потом она мне рассказывала, как взглянул на нее дед: она думала — он ее тут же убьет.
Она поняла, что сделала что-то нехорошо, прикрыла казус счетами, кокетливо улыбнулась: “Ну, вы пока поиграйте тут, а я пошла“. — Дед потом любил повторять ее фразу, с удовольствием и аккуратно перепутывая картавые буквы.
И еще одно более раннее мое воспоминание: бабушка Натальи Гончаровой качалась на качелях, приезжали женихи, а она качалась и не хотела к ним идти"{2}.
...Мне страшно, почему я это написала...
Через год бабушку сбила машина.
А еще через год она умирала.
„...Вчера бабушке стало 82 года. Она умирает.
Она уже ничего не делает, не ест, не говорит, только дышит.
Еще вчера она сама встала за водой, — она никогда ничего не просила, и теперь забывает, все привыкла сама, не встала а вскочила, — инерция всей ее жизненной стремительности, и легкомысленности.
Я успела ее подхватить. У нее тельце, как у изросшего птенца: горячее, лысое, в сухой великоватой коже, съезжающей с жиденьких мышц.
Улыбнулась плутовато и чуть извиняясь за беспомощность:
Теперь она тихая лежит, мирная, какой была всю жизнь, тихо отдается смерти.
И мы ничего не делаем, делать ничего нельзя.
Подхожу, целую ее, наверное, она уже не чувствует, но кажется, что чувствует.
На губах волосы походят на травинки.