Николая Андреевича я увидел издали. Он стоял ко мне спиной у полого подымавшегося взвоза, но я узнал его нескладную фигуру, склоненную набок голову в довоенной, давно потерявшей первоначальный вид, расплюснутой кепке.
Я подошел к нему. Не замечая меня, он, понурившись, глядел за реку, где гребенчатая кромка леса подернулась вечерней дымкой, и взгляд его был отрешенным.
— Николай Андреевич! — окликнул я.
Толстовка на нем была новая, но словно сшитая навырост.
— A-а, Дима...
Я никогда не видел, чтобы он улыбался; когда бывал чему-нибудь рад, лишь вроде светлел лицом, становившимся по-детски простодушным. Но сейчас в его глазах была грусть.
Он протянул мне теплую ладонь:
— Приехал... Как живешь в деревне?
— Ничего, — крикнул я.
Два года как кончилась война, но жизнь оставалась трудной. Копейки на трудодни, налоги, поставки, займы. Работа, работа. И вольного хлеба еще не было.
— Вот с приходно-расходной сметой приехал.
— Ну, да, по сути дела... Колхоз-то большой?
— Двадцать девять дворов.
Мне показалось, что он не понял, вроде стал еще хуже слышать, чем прежде.
— С учета комендатуры тебя не сняли?
Я не ответил.
В сорок первом, когда нас привезли на Васюган, районный комендант заставил маму подписать бумагу о том, что мы сосланы на двадцать лет. И все же я надеялся — кончится война, может быть, отпустят, но все оставалось как прежде. Сосланных в тридцатых годах спецпереселенцев открепили, новый контингент — нет. Значит, отбывать еще четырнадцать лет...
Говорить об этом не хотелось.
Николай Андреевич тоже молчал. Наверное, не о чем было спрашивать. Плескалась внизу еще не присмиревшая после весеннего половодья река, по которой я когда-нибудь уеду.
— А как... — начал было я, вздумав спросить Николая Андреевича про старушку мать, но вдруг ощутил в его взгляде безысходное одиночество и такую тоску, что все понял.
И все же что-то мне хотелось ему сказать.
— В кино бываете? — крикнул я.
— А? — переспросил он.
— В кино, говорю, ходите?
— A-а... На днях ходил. По сути дела хороший фильм — „Серенада солнечной долины". Музыка прекрасная...
Помолчав, он повторил:
— Прекрасная.
Когда на следующий год я приехал в Новый Васюган, Николая Андреевича там не было - уехал не то к безногому брату, не то к сестре в Подмосковье.
Наверное, его уже давно нет в живых.
Славный мой, Николай Андреевич, прости меня.
Прости.
Надежда Синиченко
ДНИ ПО ФРЕЙДУ
В двух действиях, десяти картинах
— Как мы устали ненавидеть!..
Как устали...
Из разговоров
— Хорошо живет тот, кто хорошо живет, — пошутил Одуванчик юмором из „Литературки“.
Он расцветал.
Но тут прошлась по небу Туча, закрыла собой старшего брата — Солнце, и Одуванчик сомкнул лепестки в тугой узел — до лучших времен.
Так посидел он за шторками и день, и два, заскучал и — от нечего делать — созрел, а потом рассыпался в пух и прах — разлетелся по белу свету парашютиками.
На закате женщина умирала.
Перед смертью она видела всех.
И еще ей вдруг показалось, что она съела большой спелый одуванчик.
Вся комната была в парашютиках, женщина пыталась избавиться от них, мучилась долго, но их становилось все больше.
В комнате, очень освещенной, она видела сестер и плачущую мать. В соседней комнате, женщина знала, сидели друзья. Она торопилась к ним выйти, но парашютики облепили ее, не давали дышать.
Казалось, этому не будет конца.
Женщина боролась долго, но ее одолевали белые парашютики. Наконец, они одолели ее.
Те, кто был в комнате умирающей, видели ее синеющее от удушья лицо и закрытые глаза.
Самые легкие сумерки наполняли комнату.
Где-то за окном, на улице, гремел май.
Тишина комнаты нарушалась только хрипом умирающей.
Потом стало совсем тихо... Люди назвали эту тишину по-латыни.
Они не знали, что женщину с почерневшим лицом одолел спелый скучающий одуванчик.
Не любила Галка эту современную драму, не любила. Ну, вот что это такое? — „Взгляд у него был вялый. Он скользнул по ней лениво — так собака спросонок, бывает, лизнет пустой воздух или собственную лапу...“ Какая странная ремарка! Какой вообще странный герой с этим вялым взглядом...
Но в следующее мгновенье Галка уже отвлеклась от дурацкого героя из новой пьесы, потому что ее собственный взгляд скользнул по фотографии брата на полке — брат, совсем еще мальчик, стоял в бушлате и шапке, курил, а глаза были такие беспомощные... „Господи, спаси его... Дай ему счастливую судьбу, Господи... Пусть он вернется живой... Сколько крови, сколько крови!.. И уже на своей земле... Господи, верни его домой живого... Я ничего не прошу для себя, давно не прошу ничего... Господи, спаси его...“