Они еще целовались, стоя у широкой равнины, белеющей в темноте, — снежного постельного полотна, на котором она должна — должна, это без сомнения! — познать счастье с ласковым, родным человеком! А там — хоть потоп, а гам — хоть распятье, а гам — хоть конец света!
По привычке всюду видеть и ощущать театр, она подумала вдруг: это все как на сцене... В том самом будущем спектакле, где у героя такой вялый взгляд — взгляд ленивой собаки... Это не постель, а только призрак ее, помост, застеленный белым, это просто прогон все еще не родившегося спектакля — там у нее роль любовницы странного, по-собачьи ленивого мужчины... Вот сейчас она опустится на помост, а из темного зала раздастся голос главрежа: что-то она сделала не так, ей придется встать и лечь опять, и опять будет глядеть в лицо зеленоватый, далекий и беспощадный фонарь, освещая все совсем в другом свете, не в том, как ей хотелось бы пережить эту сцену на самом деле.
Но и это смутное ощущение стало таять, потому что вернулся уходивший ненадолго в недра своей непостижимой квартиры Космачев, вернулся с подносом, на котором стояли бутылка и рюмки, и что-то лежало съедобное, вернулся без пиджака, уже домашний и еще роднее, теплее, ближе; хоть ей совсем не хотелось пить, а тем более есть, она все же немного выпила, стоя рядом с ним, еще одетая, еще чуть-чуть как на сцене.
Но уже через мгновенье, они, стоя и целуясь, были без одежды, и это произошло, наверное, так естественно, что не вызвало окрика главрежа из далекого темного зала, а потом и совсем растворилось его незримое присутствие, и фонарь совершенно иссяк за тяжелой шторой, уплыл, как луна. — а может, это и была луна? — или погасил его кто-тр проникновенной рукой? — но среди подушек, уткнувшись в бороду, в плечо, в грудь Космачеву, Галка уже ничего не видела, не понимала, а только чувствовала его так, что ближе, кажется, некуда.
Пылкий, любящий ее Космачев, такой желанный, так долго желанный ей, что казалось, она желала его всегда, сколько себя помнила, был в этот ночной час неистовым — таким уже и быть нельзя, невозможно, нереально... и странно. Ничего подобного не испытывала Галка со своими прежними, не многочисленными, но несомненными любовниками. А сейчас не было несомненности, того, что больше всего и ждала Галка от жадно ласкающего ее Космачева. Его ласки были бесконечны — ночь, день, год? — всю жизнь? Всю жизнь то уплывал за его плечо далекий зашторенный фонарь-луна, то возникал из-за плеча опять, всю жизнь она тонула в этих подушках, распластанная на бесконечном пространстве постели, всю жизнь ее тело
ждало непреходящего забвения, ждало, обмирая и воспаряясь вновь над душой, переполненной нежностью и любовью... Неужели возможны такие минуты, часы, годы? — когда тело и душа, объятые одной любовью к одному и тому же человеку, будут так бесконечно далеки друг от друга, так безгранично не поняты друг другом?! Душа была счастлива присутствием любимого, но несчастно было тело, ошпаренное ласками и поцелуями и все еще ждущее и страдающее.
Все надламывалось у нее внутри. От надвигающейся возможной сладости она обмирала, но ожидание затягивалось — и тогда медленно расплывалась бесформенная, как кисель, тревога, ожидание внутри еще больше разрасталось, давило и внезапно обрывалось болью — резкой, колючей; боль не позволяла дышать, даже вздохнуть, достигала закрытых Галкиных глаз, раскрывала ей глаза; Галка почти с ужасом сквозь эту неимоверную боль видела Космачева — над собой, возле себя — смутный облик Космачева, и не могла связать воедино эту боль ожидания — с ним, с Космачевым, ласковым, любящим и таким близким.
Но вновь он окружал ее прикосновениями, поцелуями, и вновь поцелуи рождали не сладость, а боль, боль, боль... Ей хотелось уйти от его губ, от рук, увернуться, избежать их, но они настигали — не было мгновения без его ласк, и под безудержным, бесконечным потоком шепота, поглаживаний, прикосновений, боль, душившая ее, отходила, опять уступала место сладостному ожиданию, желанию, жажде, все надламывалось внутри, то схватывая ее в могучие тиски, обещавшие счастье ли, смерть ли? — небытие, то расслабляя до полного бесчувствия все ее тело, и это ожидание длилось и длилось всю ночь, заставляя корчиться от боли, умирать от счастья — так и не сбывшегося.
Лишь на миг приходила усталость, но все ждало наслаждения и оттого усталость была неестественной и непрочной. Она не могла победить ожидание, а лишь затмевала его.