Она все-таки открыла глаза: маленькая, темноватая кухня не располагала к танцам. Почему она показалась Галке сразу такой просторной? В углу блестела обшитая металлом печка, у окна стоял большой стол, громоздился холодильник. Только и места свободного, что в центре, где стояли они с Васильичем — полуобнявшись. Галка посмотрела на него — темные напряженные глаза были совсем близко, а губы — рядом. Ему не пришлось складываться почти пополам, как очень высокому Космачеву, целуя ее. Бледное лицо, упрямые темные глаза приблизились еще, закрывая весь белый свет. Она снова ощутила его губы на щеках, на лбу, на глазах. „Кажется, танцев не будет...“ Голова ее кружилась, кружилась.
Галка проснулась сама, потому что окончательно выспалась. Где-то тихонько, со скрипом играла музыка. Будильник показывал половину четвертого. Она прекрасно себя чувствовала и была голодна. Не очень хорошо представляя, что, собственно, произошло, она помнила только, что произошло приятное. Куда делся Васильич, Галка тоже не очень четко уловила — вроде звенел будильник, вроде Васильич поцеловал ее и что-то говорил, но тогда она была охвачена еще сном — сладким и вполне заслуженным.
Музыка прекратилась, послышалось бормотанье двух голосов — мужского и женского, где-то за стеной, в глубине дома, — так знакомо, так напоминающе: невнятные, воркующие голоса... Галку охватил ужас. Как, и здесь тоже?! Она застыла под одеялом, боялась шевельнуться — Боже мой, да что ж это за проклятье?! Что за квартиры и дома, почему за стеной постоянно шепчутся, бормочут, мирно воркуют? А она опять лежит в чужой постели! Что это за наважденье!
Голоса как будто переходили с места на место: то затихали, то становились громче. Наконец исчезли. Опять появилась музыка, потом запела женщина. Галка уже поняла, что это радио подшутило над нею на этот раз, но все не могла прийти в себя, лежала безмолвная, боясь разрыдаться. Мысленно упрекала Васильича — зачем не разбудил ее? И снова, как в вагоне утром, увидела себя его глазами: темные круги, щеки ввалились, спала так устало, покаянно... „Делаюсь психопаткой, — поставила потом себе диагноз. — Как раз во вкусе главрежа делаюсь. Он обожает психопаток “.
Тут она вспомнила не только главрежа, но и завтрашний отъезд театра на гастроли. В общаге сегодня жуткая суета, все пакуются, Зотов, конечно, напился, он такого не выдерживает и называет свое питье: „погружение в даль". Маринка тычется в дверь Галкиной комнаты, да и не только она! „Где Галка? Где же Галка?!“ — ведь никто не знает, что она уехала вчера с Космачевым. А она — вот она, лежит как миленькая в постели, разумеется, в чужой постели, посреди какого-то безлюдного поселка, черт знает где от своего дома, лежит-вылеживается, и никакая тамошняя суета ее вроде не трогает.
Галка прислушалась к себе — да, не трогает, не заботит, не обременяет: пусть пакуются, пусть едут...
Сейчас, когда она поняла, что это не живые, а эфирные голоса бормочут за стеной и что этот дневной дом ничем не похож на вчерашнюю ночную квартиру, — у нее совсем отлегло от сердца. Ей ведь было так хорошо, так хорошо — вот совсем недавно! И сейчас можно полежать — чувствовать-пере-чувствовать это недавнее хорошее! Чувствовать Васильича рядом — и никого больше!
Только голод не дал ей все-таки долго вылеживаться, напомнил, что ела она последний раз в театральном буфете, на прощальной вечеринке. Да и что она там ела — два бутерброда и пирожное, а в основном пила. И у Космачева, кажется, что-то съела, когда он принес выпить прямо в свою спальню. Космачев со своей спальней опять вспомнился — как дурной сон. Неужели все это правда? А, собственно, чего она от него ждала? И не на это ли пару раз намекал ей Зотов? Но тогда она ничего не хотела слышать и понимать. Хотя особого-то чутья и понимания здесь и не требовалось как будто... Чтобы не вляпаться, как вляпалась она — даже не вчера, а вообще, когда влюбилась в Космачева... Да, собеседник, да, кавалер, быть может...
А Васильич — и не вспоминался, он просто был, будто и не уходил. Он был в ней — в ее усталости, счастливой, блаженной усталости, и в этом ощущении вполне понятного голода, в запахе подушки — она пахла, как и его волосы, наверное, заводом, во всяком случае запах этот был совсем незнаком Галке.