— Дяденьки, — заныл я. — Отпустите.
Мне никто не ответил. Все жались к печке, молча обдумывая историю с клецками, которые еще и галушками зовутся.
Вдруг распахнулась дверь и в клубе тумана вошел милиционер, а с ним солдат. Не солдат, солдатик. Лет девятнадцати, худой. Все шмыгал носом. Шинелька тонкая, ушанка из искусственного меха. В тылу солдат не очень-то одевали и не густо кормили. Ботинки на нем вроде моих, на тонких ногах обмотки, а на дворе ну никак не меньше минус двадцать. Замерз он, тоже, по сути, пацан, не намного старше меня. Голодный и несчастный.
Под мышкой солдат держал буханку хлеба. Все оживились.
— Я долго за ним смотрел, он все у проходной терся. Потом, гляжу, вроде уходит. Тут ему через забор и перекинули. Вот!
Милиционер, что привел солдатика, вынул у него из-под мышки хлеб, положил перед дежурным. Солдатик потоптался, придвинулся к печке, но прижаться к ней не посмел.
— Украл, значит? — спросил дежурный, как бы между прочим отламывая кусочек корки от буханки.
— Перекинули, — тонким голосом ответил солдат.
В полутемной комнате началось какое-то движение. От печки подходили к столу, смотрели на хлеб, отламывали, но по маленькому кусочку, словно ненароком.
— И что мне с тобой делать? — сказал дежурный и стал звонить по телефону.
Дело в том, что. милиция не имела власти над военными и солдата полагалось сдать военному патрулю целым, не избитым.
Дежурный кончил говорить, смел на ладонь крошки, все, что осталось от буханки, и ссыпал себе в рот. А тут и патруль вскоре заявился.
— С-солдата забираем, — сказал контуженный офицер, дергая головой. — Прошу в-вещественное доказательство.
Возникла пауза, милиционеры потупились,, а я догадался тихо смотаться. На улице поземка, и я бегом в сквер, нашел 6 снегу секач, выломил-таки пару штакетин и домой.
Не знаю, как случилось это чудо, вряд ли работники торговли тогда меньше воровали, чем сейчас, но как-то в январе 42 года в Оренбурге продавали винегрет, скорее, овощной силос. Бочка стояла прямо на улице, а в ней соленая смесь капусты, свеклы, моркови и еще чего-то. Очередь, конечно. И я встал. Давали по килограмму. Я взял в газету. Пока стоял, руки держал под мышками, поскольку ни перчаток, ни варежек не было. Теперь в аналогичной ситуации нам с вами будет легче, есть полиэтиленовые пакеты. А тут несу мокрый кулек обеими руками и руки стынут. Я бегом. Бегу, смотрю, кончики пальцев белые, кулек смерзся и к рукам примерз. Я еще наподдал, прибежал домой, мать на работе, надо дверь открыть, а ключ в кармане. Я взревел в голос, соседи по квартире прибежали, понять ничего не могут, а у меня уже полностью пальцы побелели. Я кульком об ручку двери, винегрет развалился, а пальцы ничего не чувствуют и не сгибаются. Ключ достать не могу.
— Беги в больницу, — говорит мне соседка. — Пока не поздно.
А я все кусаю кончики пальцев, а они скрипят и боли нет.
Страшно мне стало, решил я, что руки обязательно отрежут. И побежал в больницу, благо недалеко было. В регистратуре кричу:
— Тетенька, руки отрежут, да?
Отзывчивость и подвижность тетей из регистратуры широко известна.
— А у тебя здесь карточка, мальчик, есть? Сейчас поищем. Так. Фамилия? Где живешь?
Я отвечаю, а сам руки, пальцы и кисти кусаю. Скрипят. Наконец повели меня в процедурную. Две пожилые сестры прямо ложкой наложили вазелин на руки и стали тереть.
— Тетеньки, вы мне пальцы не сломайте!
Терли они в четыре руки, долго. Потом стало очень больно и из покусов потекла кровь, там, где я кусал.
Вернувшись домой, винегрета я не обнаружил. На кухне нашей коммуналки ютились две семьи эвакуированных...
Лет десять после этого руки мои мерзли и в перчатках. Отмораживал я их, но не так сильно, еще один раз. В Николаеве в 44 году, озверев от недоедания, выломал я нагло, почти среди бела дня, могучую деревянную ставню в парикмахерской. Выломал, положил на голову и понес к себе в общежитие, придерживая ставню обеими руками. С Ингула ветер дул, мороз пустяковый, градусов пять. Дунет, с меня ставню сбросит. Я ее опять на голову, чтоб горизонтально лежала, иначе нести при ветре невозможно, сил нет. Короче, пока дотащил, руки отморозил, ребята оттирали. Они же и ставню попилили и в вязанки связали. А утром, еще затемно, я те вязанки продал перекупщику и съел тарелку борща и кусок хлеба на базаре в обжорном ряду.