Потом на этом сундуке, на полосатом коврике она мне раскладывает судьбу на картах, или мы играем в „Акулину" и в „Пьяницу", или просто сидим рядышком и смотрим на огонь в растворенную дверцу печки.
С Марией Федоровной у нас чудеса и тайны.
Мои щедрые сны живут реально и законно; на небе, как и положено, живет Бог; в темноте водятся черти; мои несложные домашние обязанности по ночам исполняют добрые карлики; и фея утром на подушку приносит первые одуванчики, а иногда и оладушек положит прямо на щеку;...
Во дворе у нас заколоченный деревянный дом, в котором никто не живет. Проходя мимо него, мы с Марией Федоровной, затаив дыхание, даже взявшись за руки, смотрим в щелочки.
Там скрещиваются пыльные лучи, будто фокусируя внимания на чем-то. Чего нет. Там настолько ничего нет, что понять это невозможно.
Мы придумываем друг другу про этот дом самые страшные истории: там могли бы жить привидения, играть по ночам в кости;
там могли бы крысы мучить пленную прекрасную принцессу, и тогда в стенах раздавался бы жуткий стон;
мы ждем от дома хоть каких-нибудь проявлений,
но ничего нет.
(однажды ночью дом сгорел)
Мы ездим с Марией Федоровной на огороды. Это за городом у реки.
Мы поливаем лук и морковку. Огурцы растут на высоких навозных подушках. Потом спускаемся к реке. Я смотрю, как Мария Федоровна умывается прямо из речки, ее загорелые (подгорелые) морщины блестят мокрые и обсыхают, она снимает платок сполоснуть, и мы сначала ловим им пескарей, как бреднем, разглядываем их и выпускаем, но в воде, в движении, рыбок интереснее смотреть. А потом хорошо шлепать „мокрым босиком" по желтой береговой лапчатке.
Садимся перекусить, пьем квас прямо из бутылки, зеленые луковые перья макаем в соль, грызем нечищенную, только обмытую морковку, а горох сначала выщелкиваем из стручков, потом жуем и сами сочные шкурки...
Мы немножко затягиваем, готовимся...
сейчас отправимся домой, и снова будет „это "...
мы насыщаемся запахом реки, илистым, тальниковым, рыбным, и красный заветренный запах заката...
Пора.
К автобусу нужно пройти через поле.
Это у нас называется, — „убегать через рожь, от русалок". Переглядываемся, — тянуть уже больше нельзя.
И вот мы мчимся сквозь, потеряв друг друга, а колосья цепляются, хватают за одежду, за ноги, за волосы, а стебли соломенно скользко и холодно льются-струятся вдоль спины, выскакиваем на зеленую полосу травы, падаем отдышаться, шальной взгляд и стукоток в висках: „еще немножко, и могло бы быть!..." —
рожь смыкается за нами в желтую ровную линию горизонта, и реки не видно внизу...
Я люблю ходить вместе с Марией Федоровной. Мы не прямо идем к цели, но „куда глаза глядят", останавливаемся в любой точке пути: нарвать рябины или ранеток, подобрать что-нибудь с земли, просто сесть на обочину отдохнуть, разговориться с кем-нибудь, заглянуть, куда интересно, и т.д.
Мыв готовности, — „Вдруг!"
Взрослые устают от слишком целенаправленных действий, — уж если они куда-то идут или что-то несут, им нужно „сначала дойти", а уж потом,... а потом ничего не случается.
С Марией Федоровной мы видим вещи одновременно.
Она их видит словно просто знает вслух, — не дольше и не короче, и в простоте имени своего предметы обретают для меня фантастическую игру
(теперь скажу: конкретности и абстрактности)
цвета и запаха, и смысла, и значения, и яркой своей бесполезности, и удивительных возможностей,...
Мария Федоровна, словно фея, когда от одного касания волшебного слова тыква может превратиться в карету, мыши — в лошадей,...
а кусок талой земли с лужей и опрокинутыми в нее облаками, с мокрыми воробьями, камешками, грязными щепками...
— в целый Прекрасный мир.
Часто Мария Федоровна присказывает:
„Спроси у ветра совета, не будет ли ответа";
„Шелкова трава заплетает след, — знать, моего милого в живых нет";
“Вот где беда-то, —: слез много, а плакать не о чем"
„Все мне можно, да одного нельзя, — нельзя на небо залезть да на колени к себе сесть".
......
Она знает многие стихи Пушкина.
Читать она не умеет и помнит стихи, которые ей читали гимназисты-хозяева. Мне кажется, что ей читал стихи сам Пушкин. Она так и говорит “Александр
Сергеич“, словно знала его, с такой любовью, что мне не приходит в голову ее переспросить.
Мария Федоровна — как бы няня. Которая нам всем после Пушкина нужна. Несколько лет позже Мария Федоровна захотела уйти в инвалидный дом. Я сердилась и плакала, что мама ее отпускает, но уже тогда понимала, что удерживать было нельзя. Ее конец неизмерим, как и начало.