А этим, в зеленом сукне, никто не задавал вопросов, не делал попыток вступить в беседу. Я видел, как они сидели возле разрушенного здания вокзала на чемоданах, а женщина разрезала буханку, подавала им куски, и они сосредоточенно жевали. Пленные? Невольники? Куда они ехали, где пропали, не знаю. Но в памяти это ознобное зрелище осталось.
Я назвал эту главку „Угнанные". Правильно было бы „Загнанные".
Кого ни спрашиваю теперь, об этой болезни никто не слышал. А я помню. В 1942 году из деревень пошли в Оренбург голодающие. Мы, городские. стояли в очередях за хлебом, на груди мелом номер. Неизвестно, когда хлеб подвезут, но все же подвезут — это мы точно знали. А второй очередью, маленькой, в один ряд, стояли возле нас женщины и дети с опухшими, словно погасшими от голода лицами. Они были из деревень, без паспорта, им карточек не положено и одна надежда, что кто-то подаст кусочек из своей небогатой пайки. И люди давали...
А в техникуме нам раздали листовки и велели клеить на стенах. В листовках было написано, что нельзя есть зерно, перезимовавшее под снегом, в нем развивается грибок, вызывающий септическую ангину. Такое зерне нужно сдавать государству в обмен килограмм на килограмм хорошего зерна.
Дело в том, что урожай 41 года был убран не весь, а что убрали, то в порядке реализации первой колхозной заповеди отобрало государство. В колхозах на трудодни вообще ничего не давали и люди по весне собирали на полях колоски, сушили и вымолачивали зерно, которое уже было заражено. При септической ангине, рассказывали, тело покрывалось пятнами, язык желтел и опухал, изо рта текла слизь. Три дня и конец. Медикаменты от этой болезни не помогали. Лечение одно; яйца, сливочное масло, хорошая еда.
Официальных сведений о том, сколько народа умерло тогда в Оренбуржье от септической ангины, я не знаю. По сути это ведь тоже смерть от голода.
Сразу после войны, в 45-47 годах, еще встречались женщины с черными пятнами на запястьях, икрах и щиколотках. Пятна не имели формы, так, что-то овальное, длиной три-четыре сантиметра. Они уродовали ноги и женские руки как пятна проказы. Их стеснялись, их прятали. У детей эти пятна встречались реже, у взрослых мужчин я их почти не видел. И не носили пятен торговые работники, к ним эта зараза не приставала.
В соседнем доме на кухне жила эвакуированная женщина с двумя детьми. Днем, когда все были на работе, она ухитрялась принимать мужчин, а дети ее в это время играли во дворе. Ухоженные дети и сытые. А это главное!
Женщины в войну питались хуже всех, ведь большинство делили свою малую пайку с детьми. От голода и холода на руках и ногах появлялись болячки, десятки покрытых серыми струпьями плоских гнойников. К ним прилипали чулки и белье, а бинты только ухудшали положение. Я говорю это со знанием дела, ибо в зиму с 42 на 43 год на ногах и предплечьях я у себя насчитал более семидесяти струпьев...
Обычно летом струпья отпадали, но оставшиеся на их месте черные следы войны держались по нескольку лет.
Екатеринбург. На дворе февраль 94. Стоят бабуси у витрины комка, рассматривают свежие помидоры по 6 тысяч за кило.
— Пенсия сорок тысяч, — вздыхает старушка лет этак шестидесяти. — Не могу купить. Вот до чего демократы довели. Голодом голодаем.
Это, бабуся, у вас не голод, это тоска по вкусненькому. Законная тоска, ну, а при коммунистах вы зимой свежие помидоры ели? И вообще, с чего это мы все взяли, что нам сладкий кусок положен? Мы и выжили-то по недосмотру начальства.
Говорят, коммунизм прекрасен, это руководители исказили идею. Я бы согласился, когда б в нашем веке был хоть один пример из множества, только один пример, когда приход коммунистов к власти не сопровождался бы массовыми убийствами...
Роман Солнцев
СЛАДКИЙ ВЕТЕР ФРАНЦИИ
Он с трудом нашел это учреждение, хотя располагалось оно в двадцати минутах ходьбы от Манежной площади. В грязноватом переулке, где бугрились и лопались тротуары, пробитые ростками тополей, видимо, спиленных здесь у самой земли и потом закатанных асфальтом, в одном из тесно стоящих серых зданий без балконов (во всяком случае, со стороны двора), на стене у дверей подъезда № 7 сверкала как бы из чистого золота дощечка — конечно, хромированная медь?.. — с выпуклыми буквами „СП ХУДЭКС“, что, наверное, означало: „Совместное предприятие Художник-Экспорт“ или какую иную дичь. Ивану адрес дал знакомый художник из Питера, только что вернувшийся из Франции, где у него состоялась выставка в весьма престижном зале и где, как уверял питербуржанин, у него купили „полкаталога". Естественно, за франки и доллары. Мастер он был средний, этакий умелец, искажавший пространство для странности и прелести восприятия, колорит на картинах так себе, но, тем не менее, будем справедливы, человек способный. Огладив лет пять назад отпущенные бакенбарды, сунув большие пальцы за широкий ковбойский ремень на объемистом пузе, не вынимая сигареты из уголка пухлого рта, трясясь от смеха, он рассказывал, как ловко отвечал на вопросы некоей нашей, российской, журналистки, очевидно, по заказу редакции забредшей в галерею на выставку соотечественника. Она, худая, как вобла, в очках, все пыталась повернуть разговор на политику, на Ельцина и Руцкого, на подспудные мотивы, руководившие живописцем, когда он писал церкви и перевернувшиеся трактора в соседних оврагах, голых девиц на сцене и единственного зрителя в зале и пр.